Курс валют
$
91.98
0.11
100.24
0.27
Курс валют
Курс валют
$
91.98
0.11
100.24
0.27
Меню
Поиск по сайту

БЫЛЬ-ТРАВА… Сага о любви и ненависти

20.09.2017 23:35 6
БЫЛЬ-ТРАВА…  Сага о любви и ненависти

Гибельные миру страсти, остатки инстинктов нашей еще звериной поры, дремлют, как страшные химеры, во мраке бездны души человеческой. И беда, когда они просыпаются – тогда самое нежное чувство человека, воспетое лириками в веках, любовь, оборачивается из толпы ненавистью – лютой ненавистью к чужому. Сила их сокрушительна для человечности, особенно, коли они овладевают целыми народами.

Тогда настают наши поистине “минуты роковые”.

И, оказывается, мы так и не ушли от дикости первобытного состояния.

Только словесной шелухи, призрачного порождения нашего высокомерного воображения о себе, как о существах утонченных цивилизацией, наподобие “конгрессов”, “сенатов”, “президентов”, “дум”, стало у нас больше. Словеса эти пусты, безжизненны, и не только во времена всеобщего озверения, как и подобает быть галлюцинациям, но и, пожалуй, всегда – иначе не могла иметь никакого влияния на людей глупость, превращающая нас в толпу существ без царя, без Бога в голове, не думающих о краткосрочности земной жизни, после которой в вечности нет ни социальных, ни национальных, ни расовых различий.

А жалость, сострадание, милосердие уже никак не отзываются в сердцах человеческих, но никто и не замечает этого, и умом и совестью толпы становятся велеречивые негодяи, о которых Господь предупреждал нас – “Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные”. И каждый раз мы после лихолетий, выпадающих на нашу долю, как проклятье, вновь и вновь забываем завет Господень, который Он положил между нами и Собой – не сотвори себе кумира, не поклоняйся человеку, как Богу. Мы даже не думаем об этом, мы ведем себя, как бессмертные, и будто правят нами боги… Да, любовь и ненависть – наша природа, они, позыв гибельных страстей, тех, что вечно живут в нас, в народе в сердце расы.

Разве тому мы сами – не живые свидетели, разве тому не подтверждением наша нынешняя окаянная жизнь, отмеченная смертельным противостоянием, непримиримой враждой между людьми, народами, расами, что освящено идеей приведения всех к единому образу жизни, якобы самому наилучшему, прогрессивному? Сопротивляющиеся сей явной дурости – или не дурости, а коммерческому интересу ограниченных копеечных душ с одной извилиной в мозгу, отзывающейся лишь на звон монет? – безжалостно уничтожаются, как враги цивилизации, без оглядки на неизбежные жертвы среди “невиновных”, беззащитных, слабых. Мы, дети самого кровавого столетия, шагнули в новое тысячелетие, так и не поняв его страшных уроков, вступили в то время, которое узрелось из сумрака Средневековья загадочному пророку Мишелю Нострадамусу полыхающим бедствием:

 ***

Пожары и кровь станут знаком эпохи…

И век двадцать первый с тягчайшей войной…

Неужели прорицатель был прав, и ничего нельзя изменить в предопределенном роке? Неужели мрачные пророчества звездочета были голосом нашей судьбы и истинной связью с неведомым Высшим Разумом?..

То было обычное весеннее утро – ничем не примечательное начало нового будничного дня. Но как оно потом отразилось на судьбах нескольких людей! Правда, никто из них об этом еще не знал, да и потом, вряд ли, узнал и понял…

Директор частного ресторана с чувственным названием “Эдем”, невысокого роста, кряжистый, как широкий пень, лысый, сбычившись, мрачно осматривал разгромленную залу своего хозяйства. На безымянном пальце его правой руки сверкала золотом и бриллиантами массивная печатка. Медведь, да и только. Но тонкий шрам, рассекающий левую бровь, приподымая одну половину, придавал его лицу несколько удивленное выражение, и оттого вид его казался не столь свирепым, даже наивным.

Охранники и официантки собирали разбитую посуду, выносили сломанные столы и стулья.

“Не одно, так другое”, – с досадой думал директор. Жизнь его была напряженной и, прямо скажем, тревожной. Со всех сторон наседали разные кредиторы, в справедливости требований которых частью он сомневался, но делать было нечего – разбираться себе дороже. Также налоговая инспекция не слезала. Да и мало ли других контролирующих, проверяющих, высматривающих, которые в каждом твоем шаге видят лишь уловки, одни преступные намерения, чтобы, значит, надуть родное государство? Иногда приходила мысль, все забросить, уйти куда-нибудь туда, где нет никаких волнений. Отработал положенное, и на диван – да смотри в “ящик”. И зря только связался с этим бизнесом! Не было печали, так черти накачали… Но дочка! Махонькая ведь, такая открытая всем злым ветрам этого опасного мира, совсем-совсем беззащитная. Ее надо поставить на ноги. Надо! При мысли о дочери лицо его на миг просветлело, но тут же опять посуровело… Деньги! Нужны деньги! Много! Сейчас без них никуда! Время такое. А так ты не человек, просто запятая и всё, и ребенок твой – “вошь земляная”, как иногда говорит самый уважаемый директором человек, Айаал Дмитриевич Колесов. В добрый час судьба связала его с ним.

В прошлом году “наехали” на него из Департамента имущественных отношений – небо в овчинку показалось. Дескать, землю лишнюю отхватил, вертай назад, а линия-то, стало быть, граница с другим земельным участком аккурат по дому проходит. Значитца, дом – а он двухэтажный особняк, заботливо и с любовью выстроенный – десять лет кирпич к кирпичику – надо сносить. Сносить и перенести. Это же каких трудов стоит, а?! И денег его никаких на то не хватит. К тому же, обида.

Это Нинка подлая, соседка, навела их, вся аж от зависти изошлась. Заявление за заявлением, цидульки в разные инстанции. Вот, и добилась. Целая бригада приехала к нему на дом, стали все измерять, составлять акты какие, а дело кончилось Протоколом об административном правонарушении. Сколько он не старался доказать, что этого быть не может – вот Свидетельство о государственной регистрации, площадь сходится тютелька в тютельку – бесполезно. Как горох об стенку.

И суды он все проиграл. Да тут встретился в коридоре городского суда Айаал Колесов – адвокат, который взялся решить его проблемы, защитить попранные права. И гляди – отстоял ведь. Отменил все предыдущие решения, которые не в его пользу были. Как он этого добился, директору было совершенно непонятно – уж больно мудрено крутил Айаал Дмитриевич. Но директор одно ясно видел – защищал Айаал Дмитриевич его, как самого себя. Бился, аки лев. Сильно его зауважал после этого директор “Эдема”. Как за брата стал почитать, и сколько к нему потом не обращался Айаал – мало ли чего у человека в жизни не бывает, никогда ему ни в чем не отказывал.

Айаал же содержал большую семью, помощь предпринимателя ему всегда была кстати. У него еще проживала племянница из улуса. Она училась в университете. Как-то директор видел ее. Красавица, да и только… Директор еще раз окинул взглядом разрушенную залу. Покачал головой. Это какой же урон нанесен, ежели подсчитать, а?!

– Что здесь, черт побери, произошло? – рыкнул директор.

– Да мамбеты[1], сволочи, между собой дебош устроили, – ответили ему. – Чего-то не поделили.

– Зачем вы им дали напиться? – закричал директор. – Они же со ста граммов сходят с катушек. Им нельзя пить! И, вообще, зачем вы пустили их? Надо было под любым предлогом отогнать их!

– Они просочились. Потом же не вышвырнешь их, – стали оправдываться охранники.

– Где они? Вы сдали их ментам? – нервно спросил директор, щелкнув пальцами в сторону официантки, стоявшей за стойкой, давая ей понять, чтобы она налила ему водочки.

– Убежали. И еще успели вон Женьке морду разбить.

– Ах, гады! Гады! – директор опрокинул себе в рот рюмку, мотнул лысой головой и хлопнул рюмкой об стойку. – Убытки! Одни убытки! И не с кого спросить! – потом грозно добавил: – Ежели в следующий раз допустите такое, вычту с вас всех, со всей смены, весь урон! Так и знайте! Порядок! Наведите порядок, чтоб ничего!

И стремительно вышел из залы.

– Во попали, – сказал один охранник, провожая хозяина мрачным взглядом. – Ну, черти косоглазые! Теперь у меня ни один не пройдет! Гадом буду.

– Да, мальчики, – поддакнула официантка из-за стойки. – Никого не пропускайте, а то опять будет какая-то история – потом доказывай. Он же даже слушать не будет.

– На границе тучи ходят хмуро, – запел бодрым голосом другой охранник, засвистел и хихикнул.

– Не свисти! – оборвал его первый. – Денег не будет.

Было обычное будничное утро…

лифте молча поднимались двое – юноша и девушка, студенты университета. Юноша – высокий, белокурый и синеглазый, девушка – тоненькая, черноволосая. Они даже не смотрели друг на друга. Неожиданно лифт дернулся и остановился. “Закон подлости. Не успею, наверно, зачет сдать. Лучше бы пешком пробежался”, – подумал юноша.

– Э-эй!!! – закричал он, стуча по дверце лифта. – Мы застряли! Лифтера позовите! Лифтера позовите!

Снаружи ответил чей-то голос, молодой и насмешливый:

– Сей минут! Потерпите малость, граждане.

Снизу донеслись громыханье тяжелой цепи и крепкие выражения, но лифт даже не шелохнулся. Так и стоял, а время шло. Юноша от нечего делать стал читать каракули на стенках лифта. Кто-то признавался в любви к Маше И. Под этим излиянием чувств, открытым всему миру, было приписано: “Хороша Маша, да не наша”. Был и отчаянный крик души – “Братцы, завалил старославянский! Как жить? Что делать?”. И кто-то успокаивал его – “До свадьбы заживет”. Другой советовал: “Читай Чернышевского”.

Какой-то Володя из Намцев сообщал, что он был здесь 6 июля и намерен еще раз появиться.

– Кажется, застряли надолго, – подала голос спутница и улыбнулась.

Юноша родился и жил в том районе, где среда была плотно русской, ну, как воды в середине океана. Другая раса проплывала поодаль, не задевая его. И кроме улицы, общих мест, он нигде не соприкасался с другими. И в университете он не общался с ними. Не из-за какого-то высокомерия – во всяком случае, он так думал, хотя, если, как на духу, скорее всего, ни о чем таком не задумывался. Лишь спустя много лет, он со стыдом признался в себе, что чувство первенства, главенства, собственной особости и превосходства над чужими, стало быть, нерусскими, жило в нем и было не замечаемым, как дыхание. Он вспомнил, как дед, вообще-то, добрейшей души человек, можно сказать, даже жалостливый, говорил о Сталине отцу, сидя в кухне, где обычно разворачивались политические страсти: “Он же – чурка, и нечего его славить”. Притом, без всякой злобы. Не может, значит, чурка быть вождем русского государства. Это же понятно, бесспорно. “Выходит, его надо низвергать не за создание Гулага, не за бессудные казни, репрессии, а за то, что он, нерусский, не по праву занимал место лидера русского народа? И, может быть, все “пристойные” обвинения в его адрес порождены, в самом деле, именно этой причиной?” – думал юноша. Но такие мысли появились у него гораздо позже. В ту же пору, когда он еще начинал только учиться в университете, он об этом и не задумывался, и не нуждался в общении с другими.

– Возможно, возможно, – согласился юноша и сокрушенно добавил. – А я на зачет опоздал.

– Аналогично, – улыбнулась девушка.

– Выходит по всем параметрам товарищи по несчастью, – сказал юноша и предложил: – Давай, знакомиться что-ли тогда?

– А я тебя знаю. Мы – однокурсники, только группы разные. Тебя же зовут Игорем. Игорь Туманов, – ответила девушка. – А я Саргылана. Саргылана Колесова. Можно короче – Саргы.

Юноше стало неловко. Они учились вместе, а он ее в упор не замечал.

– Я… я… вообще, невнимательный. Меня за это даже родители ругают, – сказал он, прокашлявшись.

– Рассеянный с улицы Бассейной? – улыбнулась Саргы.

– Ну, не совсем, – смущенно ответил Игорь, но потом хитро так сказал: – Но и тебя я что-то ни разу не видел в общаге.

– Так я же в городе живу. У дяди, – улыбнулась девушка.

Игорь смущенно прокашлялся, потом спросил, чтобы только сменить русло разговора.

– И что же означает твое имя?

– Тебе интересно?

– Пожалуй, да.

Она молчала, разглядывая его снизу вверх, потом вместо ответа, спросила:

– А что ты знаешь о якутах?

И тут Игорь обнаружил в себе пустоту. Конечно, у него были какие-то обрывочные представления, весьма смутные, что здесь, кроме русских, проживает еще и другой народ, по имени которого и называется эта республика, что образ их жизни какой-то совершенно иной, непостижимый. Этот народ был очень и очень далек от него.

– Ничего. Ничего не знаю, – вздохнул Игорь.

Саргы потом говорила, что именно этот ответ расположил его к ней. Но сам Игорь в ту пору и не думал в чем-либо упрекнуть себя. Такое состояние было для него обычным, в порядке вещей. Ведь, например, человек не обращает внимания на то, почему и как он дышит. Он – русский, и этим все сказано, а они живут в России, где повсюду мир одного государства, вот, и все. Везде должны быть одни и те же.

– Но это же… – сказал Игорь. – Думаю… э-э…

– Не беда? – докончила за него Саргы.

– У нас же одно государство.

– Что это означает? Вы отказываете нам в самобытности? – спросила Саргы.

– Мы? – переспросил Игорь. – Почему же?

Тут у него мелькнула мысль:

“А что почему? Бред какой-то…”

– Я думаю, что здесь нет вопроса, – сказал он. – Мы же все живем в России.

– Но это не означает, что мы все должны быть одинаковы, – ответила Саргы. – Я, например, кондовая якутка. Якутка из якуток. Моя мать даже плохо знает русский язык. Мы другие.

– Неужели? – удивился для приличия Игорь, чтобы лишь ответить. – Но русская культура общая…

– Согласна, – горячо перебила его Саргы. – И именно поэтому я хочу быть переводчицей.

– И с какого же? – усмехнулся Игорь. – С английского?

– С русского. На русском языке так много хороших полезных книжек. Я считаю, что якутские детишки в этом отношении обделены. Надо переводить для них эти книжки.

– Может быть, лучше учить их русскому языку?

– Безусловно. Но и переводы не помешают, – тут она умолкла и вскинула на него глаза. – А знаешь что, Игорь? Хочешь, я тебя научу якутскому языку?

И это было так неожиданно, что Игорь лишь усмехнулся и хотел было даже махнуть рукой, мол, зачем мне это. А она смотрела на него… Смотрела тихо, в ожидании только дружелюбного ответа. Он ощутил это, чувствуя, как сердце его сильно-сильно забилось. На губах девушки трепетала приветливая улыбка, широко открытые глаза светились влажной, такой ясной чистотой, а волнистые черные волосы струились до пояса, оттеняя нежную гладкую белизну шеи. Она словно светилась изнутри. “Как она красива-а…”, – ахнул он тут мысленно.

И потом мог бы даже поклясться, что именно в ту минуту услышал в себе или извне неведомый голос: “Вот она, твоя девушка”. Мистика!

Но это была как искра, вспыхнувшая во мраке, как озарение. В тот же миг его как бы пронзило до самой глубины души простой и ясной истиной, что это такое – быть ответственным за женщину, которая доверчиво тянется тебе навстречу. Эволюция человека за мгновение. “Боже мой, как я теперь понимаю Сент-Экзюпери”, – подумал тогда Игорь…

Так познакомились Саргы Колесова и Игорь Туманов…

***

Велик и многообразен мир. Он – и первобытность убогой Африки, и блеск взметнувшихся в небеса высотных зданий Соединенных Штатов. Мысль его одновременно – и инстинкт дикаря, и пытливый ум исследователя. Красота его отражается в примитивной мазне простой души, и в элитарном искусстве пресыщенного гения. Он закован в вечный лед, но он же веет и райской теплынью, лаская человека.

Да, велик и многообразен мир, но он весь – весь! – может вмещаться в маленьком сердце и принадлежать ему, если вы молоды, красивы, и вас любят, и вы любите. Так счастлив человек на заре своей жизни, когда перед ним веером развернуто много-много дорог. Так чувствовали себя и Игорь, и Саргы, самая красивая пара в университете. Самая красивая… Теперь они учились на последнем курсе и жили в общежитии в комнате для семейных. Саргы съехала из квартиры дяди…

***

В библиотеке проходила конференция, посвященная теме интернационального воспитания молодежи.

За кафедрой стояла пожилая женщина и сурово говорила притихшему собранию, как строгая учительница провинившимся ученикам:

– Надо, товарищи, называть вещи своими именами. Кто учится за границей? Кто? Ни одного русского молодого человека! У нашей молодежи здесь нет будущего, условий для роста, развития.

– Правильно! Крой дальше! – одобрительно выкрикнули из рядов сидящих.

– На праздники не приглашаются истинные представители России – русские ансамбли, русские коллективы! И все это оправдывается так называемым суверенитетом. Но какой может быть суверенитет внутри одного государства? Это же национализм. Да, товарищи, национализм! И у нас не должно быть никаких титульных наций! Никаких! Русские – государствообразующая нация в Российской Федерации. Мы наплевательски относимся к закону, конституции. Это что за у нас “улусы”, когда должны быть только “районы”? Вообще, нельзя соглашаться с огульным переименованием улиц, площадей под лозунгом “якутизации”. Чего далеко ходить? Тут у нас поднимается вопрос о переименовании площади Орджоникидзе на площадь Ойунского. Зачем? Чем Ойунский лучше Орджоникидзе? Тем, что якут?

Женщина за кафедрой становилась все прямее и прямее, как восклицательный знак.

– Даешь площади имя Бекетова! – бросили из зала.

– Что поднимается-то? – спросили следом. – Что поднимается? Объясните, уважаемая!

В зале хихикнули. Женщина строго посмотрела в ту сторону и рубанула рукой воздух несколько раз:

– Вопрос! Вопрос поднимается!

В зале опять засмеялись.

– Да не будь Октябрьской революции, – поджала губы женщина, – Платон Слепцов, то бишь Ойунский, был бы в лучшем случае каким-нибудь писаришкой. К тому же, и как человек он оказался не на высоте. Вы, наверно, читали статьи о нем. На первом же допросе он поплыл и рьяно начал сдавать людей, хотя его даже не просили об этом. Не то что мужественный Серго, который пустил пулю себе, не соглашаясь с политикой Сталина… Русские в Якутии ущемлены в своих правах.

– Орджоникидзе-то – нерусский. Он же грузин! – крикнули из рядов сидящих.

– Ну и что? Русские ущемлены! – упрямо сказала женщина. – Идет вытеснение русских кадров. Зайдите в Пенсионный фонд или в суд. Много ли вы увидите там славянских лиц? Единицы! Единицы, товарищи! Я и не говорю о Доме Правительства. Там русские появляются лишь после шести, чтобы произвести уборку. Вот такая у их работа. Вот только что им доверяют в благословенной Туймааде! Отсюда – коррупция, воровство. И все шито-крыто! А как же, коли одни братовья да кумовья?! Между тем, русских здесь большинство. Большинство! Вот вам и “титульная нация”! Нет, мы не будем мириться с ущемлением прав русских! Не будем!

После нее кафедру занял упитанный молодой человек и принялся резко рубить воздух энергичными взмахами руки, как Ленин из фильмов:

– Это рецидив махрового имперского мышления! Мы живем в федерации, а не в унитарном государстве, и республика должна иметь свое национальное лицо! Национальные атрибуты! Так гласит конституция Российской Федерации! И мы живем по ней, а не по шовинистическим представлениям госпожи Давыдовой! Да, это шовинизм!

– Русские – государствообразующая нация! – крикнула с места Давыдова.

“Все народы и племена, населяющие Россию, образуют российское государство, – думал, сидя у окна и напряженно всматриваясь в происходящее, Петр Васильевич Обутов, хоть и в годах, но рядовой сотрудник НИИ. – Вообще, все это действо достойно самых бредовых фантазий небезызвестного Кафки или сюрреалистической кисти Сальвадора Дали, что, впрочем, и не удивительно, ибо подобные истории есть наша самая обычная обыденность. И, смотри, никому из них в голову не приходит, что Закон – Закон! – должен быть нашим главным критерием, но никак не количество в тех или иных учреждениях представителей различных народов. Ведь государственные отношения, государственные учреждения – это не место, заняв которое, можно давить представителей другой национальности, потому и общинам не надо бороться друг с другом за овладение им, чтобы лишь выжить. Нет, государственные учреждения – это сфера служения Закону, только Закону, невзирая на национальную принадлежность клиентов, граждан”.

Тут он даже привстал, чтобы толкнуть страстную речь.

– Вы хотите выступить? – спросила библиотекарь, бледная, болезненного вида.

Десятки любопытствующих глаз уставились на него, и Петр Васильевич мотнул головой:

– Да нет, я ж стул поправляю.

И он, усевшись обратно, снова придался своим размышлениям: “При ином подходе, ином понимании государственного учреждения, то есть при понимании государственного учреждения как места противостояния народов, общин, Закон просто исчезает. Причина наших бед, неэффективности государства, кроется отнюдь не в кознях других народов, якобы изначально настроенных друг против друга, а произрастает она, эта беда, из нашего сознания, из нашего мировоззрения, всех без исключения. И вся эта патриотическая возня была бы лишь, в общем-то, безвредным проявлением чудачества, кабы все это не происходило у нас, где самая обычная чушь способна стать социально опасной подлостью. Как проявление того, что мир рассматривается лишь через призму межнациональных отношений, когда одно присутствие представителя другой общины является непроходящим раздражителем. Вот и разрез глаз или размер носа становятся причиной черепно-мозговых травм или телесных повреждений (в лучшем случае), и страшно здесь то, что эта ужасающая по своей бессмысленности беда для нас есть обыденность. И корни ее лежат в нашей ограниченности, чем так и отличаются эти радетели за национальные “ценности”, невинно и простодушно излагая с трибуны свое страстное негодование, вообще-то, наличием у иных чувства национального достоинства, самосознания, которое они (как это понимать!) смеют выказывать. В нормальном мире такая глупость называется просто – провокация, у нас же – козырное доказательство любви к своей нации. Терпимость для нас – понятие нечто трансцендентальное, то есть вне всяких наших ощущений и чувств. Мы особенные, у нас своеобразное восприятие мира, соответственное широте нашей души, которая непостижимо иррационально сочетает в себе зверства по отношению к своим согражданам, ближнему с умилительной жалостью к каким-то заморским бедолагам”.

Нет, все-таки, надо бы поделиться мыслями! Петр Васильевич ерзал на месте, но природная стеснительность крепко держала его на месте, и он напряженно слушал ораторов, переживая лишь внутри себя. Между тем, излагать свои мысли на бумаге у него получалось лучше. Он даже иногда печатался.

***

Вот что писал Петр Обутов:

“НАША прогрессивная интеллигенция давно сокрушается по поводу того, что Россия, упустив не один раз шанс приобщиться к Западу, так и не стала его частью, оставаясь дремучей, косной страной – Азией. Утонченный Антон Чехов прямо так и писал, притом, с неприсущей ему горячностью – победить в себе азиата, в смысле того, чтобы стать развитым человеком. А посмотрите трезвым взглядом эпическую кинокартину о Петре Первом.

Нам внушается понятие, как само по себе разумеющееся, что исконный русский образ жизни, который решил переделать великий реформатор – темный, грязный, в отличие от западного, светлого, развитого, а русские люди – невежественные, отсталые, в особенности, их исконная аристократия – бояре, женщины – глупые дебелые бабы.

Данная мысль красной нитью пронизывает, в общем-то, всю передовую русскую литературу. Думаю, сие не нуждается в особых доказательствах, надобно только перечитать классику от дворян-либералов до разночинцев и пролетариев. Одни “свинцовые мерзости” русской жизни, о которых с гневом писал “буревестник революции” Максим Горький, чего стоят.

Между тем, все это – полная дребедень, не соответствующая действительности. Просто мы подпадаем под власть собственного представления Запада о себе самом, как о центре развитости, света всей земной цивилизации, которое агрессивно насаждалось и насаждается силой.

На деле Запад отличается особенной жестокостью, равнодушием к другим расам, народам, сочетаемым с величайшим высокомерием ко всему чужому. “Бремя белого человека”, напыщенно писал трубадур британского нашествия Редьярд Киплинг, нисколько не сомневаясь в блистательности колонизации Англией “дикого мира”. Подобного поэта в русской литературе нет.

***

НИ ОДИН русский ученый не додумался до измерений черепа, чтобы доказать совершенство или несовершенство тех или иных рас. Совершенная, разумеется, западная раса, то есть, не вся европейская, но только – арийская. Такой метод был разработан неким Кампером, затем дополнен каким-то Блюменбахом. Безвестные господа. Но в XX столетии их “математические” выкладки легли в основу “коричневой чумы” – государственной политики III Рейха, развернув всемирную человеческую трагедию.

А, вот, Миклухо-Маклай, проведший 10 лет в Юго-Восточной Азии, Австралии и Океании, наоборот, пытался доказать, что папуасы, то есть черные, самые обыкновенные люди.

Из-под пера ни одного русского философа не вышла какая-либо теория, которая обосновала бы врожденное неравенство человеческих рас и оправдывала жесточайшее отношение к подобным себе, отличающимся лишь внешностью и цветом кожи. В 1853 году лощеный и, как характеризируют современники, да и последующие неофиты, образованнейший человек своего времени, французский аристократ, дипломат Жозеф Артюр де Гобино издал свой громадный труд из семи томов – “Essai sur l`inegalite des races humaines” (“Опыт о неравенстве человеческих рас”), ставший философской опорой самых страшных злодеяний нашего времени. Между тем, это сочинение есть самая настоящая ахинея, в которой приведены фантазии, самые нелепые представления о мире и себе человека, не имевшего элементарных научных, исторических знаний. Так он утверждает, что финны – монголоиды, а китайская цивилизация была заложена арийцами и тому подобную чушь. Договаривается даже до того, что Чингисхан и его воины – арийцы.

Именно Жозеф Артюр де Гобино первым определил одну расу, как “высшую”, называя ее арийской и относя к ней только германские племена. Русские, по его классификации, поскольку были славянами, то есть, как он считал, потомками азиатов, конечно же, занимали низшую ступеньку в иерархии индоевропейских народов.

Де Гобино утверждал, что “белые люди (безусловно, арийцы, П.О.) отличаются также необычайной любовью к жизни (стоит уточнить, к собственной. П.О.)…  Их жестокость, когда она проявляется, ограничена сознанием необходимости определенных пределов, чего не встретишь у чернокожих”. Однако, надо заметить, черные, все же, не истребляли целые племена и народы. Так что, эти самые “определенные пределы” именно у Гобино безграничны. Каменное сердце, абсолютное самомнение, что именуется гордыней, одним из семи смертных грехов. Но в итоге это – обыкновенная глупость.

Далее рафинированный аристократ с изысканным слогом, создававший свои “труды” в уютной тиши роскошного кабинета и, вероятно, не представлявший во что выльется его теория, в которой был систематизирован бытовой расизм, писал: “Нет нужды добавлять, что понятие чести и цивилизаторский смысл, заключенный в нем, неизвестны ни желтым, ни черным расам”. Но на деле у Гобино цена чести – подлая. А как же иначе, если без угрызений совести относиться к другим, как к полуживотным, чьи чувства, жизнь не стоят ровно никакого внимания? Мудрые и благородные, имеющие честь, так не поступают.

Русские не торговали инородцами, похищая их с родных мест. Крепостное право и американское рабовладение, не говоря уже о римском, это вовсе не одно и то же. Русские не изводили под корень туземные племена, как англосаксы краснокожих, когда заселяли новый для них континент, где уже жили налаженным укладом люди.

Кстати о “бремени белого человека”. Данное понятие под другой формой дошло и до наших дней. Так нынешний пророк земли русской Александр Солженицын при встрече с американцами, когда он был выдворен из Советского Союза, сурово восклицал о бремени ответственности за весь мир, которое лежит на плечах Соединенных Штатах. Разумеется, о бремени центра демократии и гуманизма, стало быть, прогресса и человеколюбия.

Между тем, именно по велению президента Америки, притом, когда в этом уже не было необходимости, были сброшены на города, где преобладало гражданское население, атомные бомбы, в мгновение ока унесшие жизни сотен тысяч людей – японцев, то есть, не арийцев. Безусловно, данное деяние являлось лишь актом устрашения, чтобы только показать, кто хозяин на Земле. Какая же это гуманность, какой же это образец совершенства?

И кто отпустит Америке это, надо называть вещи своими именами, преступление перед человечеством?

Даже Иосиф Сталин, обругать которого ныне считается, пожалуй, правилом хорошего тона, демонстрирующим прогрессивность, не додумался до подобного решения, хотя у него, несомненно, возможности были.

***

КСТАТИ, следует заметить, что последний костер религиозного суда в Европе потух лишь в 1826 году. А про разгул мракобесия в средних веках не стоит даже упоминать. В России костры запылали лишь при Петре Первом, который внес и такое наказание в армии, как шпицрутены, когда сквозь строй солдат с палками пропускали провинившегося, после чего тот был уже труп. Такова гуманная Европа.

Безусловно, демократия, как государственная формация, установленная в большей части на Западе, является лучшей изо всех бывших и существующих ныне режимов, потому как она исходит из признания всех прав и свобод индивида. Но у этой формации есть одна существенная особенность, которую следует учесть при анализе – данные отношения, в общем-то, действенны лишь по отношению к своим, к себе подобным, что, между прочим, закреплялось на государственном уровне, то есть разделение людей на высших и низших являлось писаным Законом, за нарушение которого предусматривалось наказание. Возьмите Элладу, Древний Рим и Соединенные Штаты XIX столетия, когда демократия сосуществовала с самым настоящим рабовладением, также Южно-Африканскую Республику совсем недавних времен с ее конституционным апартеидом. А на великом континенте “свободы” расовая сегрегация была отменена лишь в середине XX века. Все блага демократии распространялись только на свободных граждан, то есть, на своих, на себе подобных. Рабы не обладали никакими правами – они считались полезными животными.

В России, даже во времена царского самодержавия, без пламенного обличения которого невозможно было считаться либералом или демократом, такой государственной политики не проводилось. Черта оседлости, установленная для евреев, была географической линией, ограждающей проникновение не свойственных империи экономических отношений. Ведь евреи, которые крестились и принимали православие, уже не подвергались дискриминации, становясь обладателями всех прав основной русской нации, вплоть до причисления к дворянскому сословию.

И ныне, на деле, чванливое отношение к “дикому” миру так же сохранилось у Запада – изменилась только форма и переменились объекты.

Например, недавно, когда миру стали известны факты бесчеловечного отношения американцев к заключенным в Ираке, по телевизионным каналам были показаны кадры о реакции их соотечественников. Многие оправдывали своих солдат, а одна дама выразилась, дескать, это же позволительно, ведь это же не очень обычные заключенные, ну, не такие, как мы. Сим сказано все, выявлена суть мировоззрения Америки, цитадели Запада.

Недаром Соединенные Штаты в начале оккупации под явно надуманным предлогом суверенного государства, пусть там и правил тиран, через ООН добились неприкосновенности для своих солдат перед международным военным трибуналом. По их мнению выходило – даже мысли нельзя допустить, что американцы способны на какие-то преступления наподобие солдат других армий, и обвинять этих рыцарей свободы и прогресса в чем-либо предосудительном можно будет, лишь преследуя корыстные мотивы, направленные, конечно же, против демократии. Но оказалось, что вовсе не так. Более того, безнаказанность породила злодеяния.

В общем, на совести Запада с давних пор много зла перед миром.

И сегодня та же картина – свободные люди, живущие при демократии, и рабы, не обладающие никакими правами, точнее, арийцы и низшие расы. Только вместо арийцев Европейский Союз и Соединенные Штаты Америки, их граждане, а вместо низших – так называемый Третий мир.

И с этой своей, прямо скажем, идиотской колокольни Запад до сих пор пытается вершить, насаждая повсюду собственное мнение о себе, судьбы всех народов Земли, указывать им, как жить, что делать, как себя вести. Эта одна из частей Света, пусть и богатейшая (безусловно, за счет нещадного выкачивания задешево ресурсов “диких” колоний), величаво называет себя мировым сообществом. Ни много ни мало всем мировым сообществом!

***

МЕЖДУ ТЕМ, на Западе до XIX столетия не стирали одежды, не мылись нормально. Западные люди были очень грязны. Никакого удивления и брезгливости не вызывало то, что по одежде или прическе королевы ползали вши. Во дворцах Версаля на столах стояли блюда, на которых аристократы “высшей” расы давили вшей. Они носили с собой специальные золотые палочки, чтобы поскрести под одеждой свои чесоточные тела.

А у русских к этому времени были бани. Русь жила чисто (хотя арабские путешественники утверждают обратное. Думаю, что здесь имеет место смещение восприятий, путаница с западными людьми) и никогда не знала эпидемий чумы, разразившихся в итоге ужасающей антисанитарии европейских городов, где в разных местах, в том числе и в водостоках, гнили трупы и людей, и домашних животных.

У Запада было плохо с понятиями обыкновенной этики – стыда, срама. Прямо во время балов разодетые, но вшивые дамы и господа справляли свою нужду там же, где находились, подзывая лакеев с горшками.

Западные люди научились мыться, стирать одежды у презираемых ими китайцев, когда осваивали Гонконг и Макао. Кстати, в связи с этим, вот, еще один стереотип “прогрессивного” мира. Походы Чингисхана или других восточных полководцев – это нашествие, агрессия же Запада, при которой применялась тактика “выжженной земли” – цивилизационная миссия.

Но бумага, порох, шелк были созданы китайской цивилизацией. Арабская нумерология легла в основу высшей математики. Попробуйте римскими цифрами складывать, к примеру, дроби. У истоков современной медицины стоял гений Востока Абу Али ибн Сина, именуемый Авиценной…

Человеческие расы, народы, люди, безусловно, различны. Различны, но равны перед исходом, налагаемым на каждого человека, каждый народ и любую империю – равны перед смертью. Это непреклонная воля непостижимой, неукротимой высшей силы, которую не может избежать ни один человек, какой бы он ни был могущественный, какой бы “высший” он ни был.

Кто может сравниться, потягаться с этой силой? Кто может быть властен над ее наговором, отменяя его? Никто. Раз так, то вправе ли кому-либо указывать другим людям, как им жить и вести себя? Кто может, исходя из собственных представлений о мире и себе, судить их, устанавливая собственное мнение как закон?

***

РОССИИ не стоило бы оглядываться на Запад, который отнюдь не является лучшим образцом. Ничего хорошего из этого, как показывает опыт, не выйдет. Возьмем, к примеру, ту же коммунистическую теорию, согласно которой мы строили светлое будущее 70 с лишним лет. Она-то возникла в Европе и бродила там, как призрак, пока не добралась до березовых рощ, окунув патриархальную крестьянскую страну в кровавую купель.

И ныне идейное обоснование всего того злого, что есть у нас, берет начало с Запада. Например, скинхеды-то – явление совершенно нерусское. А что говорить-то о последователях Адольфа Гитлера?

У России свой путь, соответствующий ее собственной душе, собственному мировоззрению. Это, на мой взгляд, вечное строительство чего-то нового, в котором было бы хорошо всем обездоленным, так сказать, царство справедливости, земля обетованная. Великие потрясения, попытки реализации этой национальной идеи есть история России…

Зачем же России копировать худшее, ссылаясь на чужой, якобы прогрессивный опыт? Например, так называемую интеграцию, являющейся на деле унификацией, которой следует Запад. Почему мы все должны быть на одно лицо? Почему все регионы обязаны быть одинаковы, как крупнопанельные дома? Разве плохо, когда земля наша состоит из неповторимых языков и земель, образовывая Федерацию? Ведь в этом-то и заключается наша самобытность.

Ситцевой называл Россию Сергей Есенин, вкладывая в это сочетание непередаваемые, но понятные россиянину чувства к родной земле. Какой музыкой веет от этих звуков – Купава, Любава, Ярослав, Нюргун, Салават, Хаджи-Мурад, Суздаль, господин Великий Новгород, Туймаада, Казань, Кабарда…

Нет, Россия и Запад есть совершенно противоположные образования человеческой цивилизации, притом у последнего худших сторон намного больше.

Но кто оценит и отпустит, как грех, вклад Запада в темную сокровищницу жестоких “достижений” человечества, что выплыли из мрачной глубины невежественной самонадеянности?

Западу стоило бы подумать о спасении своей души, нежели играть роль праведного верховного судьи планеты. Ведь предъявления обвинения или, как говорят сами западные люди, счета ему не избежать. Таков ход истории”.

Но ни один человек не обратил внимания на эту публикацию в форуме Интернета, и никакой дискуссии не развернулось.

***

В тот день, с которого начинается наша история, встретились два однополчанина, якут и русский, хлебнувшие по самое горло солдатской доли в далекой горской стороне, от Ботлиха до Ведено, в том лихе, официально именованным “контртеррористической операцией”. Но война не становится другой, если даже называть ее по-другому, потому что не меняется ее суть, оставаясь насилием…

Почти два столетия тому назад Карл фон Клаузевиц сотворил свой великий труд о войне, но определения его до сих пор точны:

“Война – дело опасное, и заблуждения, имеющие своим источником добродушие, для нее самые пагубные. Применение физического насилия во всем его объеме никоим образом не исключает содействия разума; поэтому тот, кто этим насилием пользуется, ничем не стесняясь и не щадя крови, приобретает огромный перевес над противником… Вооруженные силы противника должны быть уничтожены, т.е. приведены в состояние, в котором они уже не могут продолжать борьбу… Территория должна быть завоевана… Но даже после достижения того и другого нельзя считать, что война (враждебное напряжение и действие враждебных сил) прекратилась… С заключением мира следует считать цель достигнутой и дело войны исчерпанным…

Война – это акт насилия “…

Да, природа ее неизменна. Меняются лишь способы ведения, но озверение и одновременно высочайший полет духа человеческого и есть вечное явление миру самой войны дикого действа, когда люди уничтожают друг друга. И потому она в особенности страшна в том своем развороте, коли самопричинна, ведется ради самой себя. Ведь тогда исчезает ее цель – стремление к заключению мира, и она становится бессмысленной жестокостью.

Но весь двадцатый век, век величайшего расцвета науки и техники, материального обилия, оказался отмечен ею. Война стала образом, ликом времени, мерой нашей жизни. Мы равнялись на ее героев. Мы рассматривали, рассматриваем и, пожалуй, еще долго будем рассматривать мир через прицел оружия, хотя, пожалуй, чуть ли не каждому, понятна, что война противна жизни, стало быть, враждебна человеку…

Но крепка фронтовая дружба. Ведь она одна – единственная отрада и опора солдату, когда не знаешь, откуда, и в какой миг прилетит твоя смерть, спущенная таким же человеком, как и ты. При этом он совсем не знает тебя, никогда с тобой ранее не встречался, и зла-то ты ему никакого в жизни своей лично не причинил. И чем сильнее сопротивление врага, которого никакие адские крушения не могут заставить сложить оружие, тем туже завязываются узы этой мужской дружбы…

Они еще издали узнали друг друга. По той вкрадчиво хищной походке, что обычно характерна людям, бывшим длительное время одновременно и охотником, и дичью, подвергаясь страшному ежеминутному риску.

– Здравствуй, брат, – хлопнули они друг друга по плечу.

И зашли они в первое попавшееся кафе, чтобы помянуть своих однополчан, которые лишились жизни на каменистых тропах горных круч. А снежные вершины так мирно и красиво белели на фоне синего неба… Но в густой “зеленке” таилась смерть… Они сидели долго, но говорили мало, опрокидывая время от времени стаканы, полные водки. Каждый из них видел свои картины былых боев, испытывая то чувство, которое ведает только тот, кто воевал, то чувство, столь точно переданное солдатским поэтом Александром Твардовским.

 Я знаю, никакой моей вины

В том, что другие не пришли с войны,

В том, что они — кто старше, кто моложе —

Остались там, и не о том же речь,

Что я их мог, но не сумел сберечь, —

Речь не о том, но все же, все же, все же…

Вот это чувство разъедает душу, заставляя избегать встреч с родителями погибшего товарища. Ведь ты жив, а он… Почему? Почему?

А вокруг текла другая жизнь, за соседними столами шумели иные страсти, иные темы…

– Ты, Сеня, еще помнишь Керю? – спросил белобрысый, коротко стриженый, уставившись недвижным взглядом в стол.

– А как мне забыть его, Серега? Мы топали с ним аж от самого Ботлиха, – ответил Семен. – Он мечтал после войны заработать много-много денег… чтобы подмогнуть своему детскому дому.

И Семен снова, в который раз, мысленно видел, как с грохотом взлетает в черное ночное небо столбами огня дом, погребая под грудами кирпича и хлама его лучшего друга, так захотевшего выспаться в кровати.

– Говорил я ему, не ходи туда, – зашевелились в шепоте губы его. – Не послушался…

– А я, брат, завтра уезжаю. На материк, – Сергей откинулся на спинку стула. – Там буду искать свою долю. Не нашел я ее здесь…

Тут к ним подсел мужчина в годах, прилично одетый и с бутылкой водки в руке.

– Здравствуйте, парни, – сказал он, ощупывая их прищуренным взглядом. – Вы, как я понял, оттуда, с “горячей точки”?

– А в чем дело, земеля? – дернувшись всем телом, Сергей мрачно посмотрел на него.

– Как там? – кивнул мужчина, не замечая недружелюбия.

– Война, – коротко ответил Семен.

– Шел бы ты мимо, мужик, – буркнул Сергей.

– Я, братцы, в свое время тоже хлебнул пыли. В Афгане, будь она неладна! Разрезал мне кишки тогда душман… Но скольких мы их тогда, парвардигор, покрошили … Живу, вот так теперь… – незнакомец распечатал бутылку и разлил в стаканы. – Давайте, ребята, за них, за тех, кто навсегда остался там. Давайте.

Молча выпили, потом мужчина говорит:

– Ну, а за что вы там воевали? Они-то родину защищают… вроде…

– А вы в Афгане за что? – вскинулся Сергей.

Мужчина повертел в руке пустой стакан и потом сказал:

– За братков своих… А они были врагами… Они хотели убить нас. Были мы и они… Но на деле мы были оккупантами… И вы, ребятки, такие же… Воевали с народом…

– Мы были солдатами, – мотнул головой Семен.

– Нюрнбергский процесс, – незнакомец посмотрел на него и указал пальцем наверх, – установил, что преступные приказы не должны исполняться.

– Мы выполняли не только приказ, – рука Сергея, тяжело лежащая на столе, сжалась в кулак, – но и свой, солдатский долг. Перед нашими товарищами, живыми и мертвыми. За них мы воевали, мужик. Такова и наша правда. Как и ваша. А как же иначе?..

– Такова и их правда, парни, – незнакомец разлил по новой.

Тут рядом с их столом остановилась девушка и мелодичным голосом спросила – словно хрустальные колокольчики прозвенели:

– Мальчики, у вас нет ручки? На минутку.

На ее губах трепетала приветливая улыбка, широко открытые глаза светились влажной, такой ясной чистотой, волнистые черные волосы струились до пояса, оттеняя белизну шеи и плеч. Парни молчали, впав в ступор. Они были в “стоп-кадре”.

– Ну, что, ребята? Нету ручки? – девушка с нетерпением оглядела их.

В это время с дальнего стола крикнул, махая рукой, белокурый молодой человек:

– Саргычок, уже не надо! Я написал!

– Иду, Игорь! – откликнулась девушка и снова улыбнулась парням: – Извините за беспокойство.

И она упорхнула.

– Та-ак, ребята… – выдохнул мужчина и спросил: – А что самое главное в красоте? – и ответил сам, опять указывая пальцем вверх: – Молодость. Молодость, ребята!

– А жизнь прекрасна, – неожиданно сказал Семен.

– Избитая, но в целом верная истина. Ну, ладно, бывайте, – незнакомец протянул руку. – Чтоб больше бойни у вас в жизни не было. Впрочем, как и у меня.

Он, с грохотом отодвигая стул, встал и ушел.

– И мы, брат, засиделись, – заметил Сергей.

В самом деле, уже вечерело.

Они расстались у выхода.

– Ну, брат, давай, будь здоров, – Сергей пожал руку Семена. – Может, еще когда свидимся.

– Только не на войне, – сказал Семен.

И каждый пошел своей дорогой в жарком угаре.

***

Игорь и Саргы через год после знакомства съездили в родной улус Саргы. И там Игорю все-все понравилось. Люди, показавшиеся ему такими бесхитростными, даже несколько наивными, природа – широкие луга среди уютных лесов, чистые небеса. Он осознал, понял откровения Саргы, которые ему раньше казались лишь идиллическими представлениями юной девы.

Острая, скажем даже так, болезненная любовь к отчему краю, милым обычаям живет в сердце, пожалуй, каждого якута. Чувство это не передать никакими словами, не имеющими сочности жизни. Но его поймет тот, кто хоть однажды просыпался ранним утром под говор птиц в шалаше, сложенном на аласе[2] в сенокосную пору, вдыхал умиротворенными вечерами сладкий дым кизяка, тянущийся струйками в высокое небо, окрашенное тихим красным закатом, плыл в хороводе осуохая, ощущая плечо соплеменника. Ни в каком самом ресторанном ресторане вам не подадут со сметаной тех оладьей, которые умеет делать только мать, что излучает ауру старой доброй Туймаады…

Но Игорь не знал, какой разговор произошел между Саргы и ее матерью. Такой же, как и тот, что состоялся между ним и его матерью, когда она зимой приезжала сдавать отчет в министерство. Мать была расстроена, когда сын познакомил ее со своей девушкой. “Игорек, а у вас получится-то жизнь? А дети? Они же будут ни русскими, ни якутами. Чьи они будут? Везде чужие”, – сказала она после. “Наши. Наши, мама, будут. А знаешь, какие сахаляры[3] красивые? И, вообще, что такое красота? Только наши представления. Между тем, они диктуются, более того, навязываются всем нами, европейцами. А откуда у нас такое право? И эти наши заблуждения стали причиной многих трагедий человечества. Так, мама, именно так”, – отвечал Игорь. Но мать лишь качала головой и говорила: “Но жить-то вам”…

А мать Саргы грустно вздохнула: “Доча, а как же ты будешь жить с русским-то? Ты же чужая”…

Но к концу учебы в университете родители, как Игоря, так и Саргы, уже души не чаяли в своих детях. Только и ждали, когда они получат диплом, чтобы сыграть свадьбу.

“И умна, и пригожа”, – говорила мать Игоря.

“Главное, чтобы – совет да любовь. И жить будут”, – считал отец Игоря.

“Добрый и сильный. Надежный”, – рассуждала мать Саргы.

“За таким будет, как за стеной”, – думал отец Саргы.

А молодые так и так не размыкали рук.

– Вот, переведу для детишек книжку о компьютерах, да тебя научу говорить по-якутски, считай, первоочередные задачи выполнены, – улыбалась Саргы.

– А я уже знаю по-якутски, – отвечал Игорь.

– Ну-ка, ну-ка, послушаем, как ты будешь коверкать мой материнский язык!

– Мин эй-йигин тапты-ыбы-ын[4], – старательно протягивал слова Игорь.

– Так, так. Но не верю! Не верю. Неубедительно. А ну повторить! – смеялась Саргы.

– Мин эйигин тапты-ыбы-ын. Тапты-ыбы-ын! – кричал Игорь так, что вздрагивали прохожие.

***

Игорь сделал для себя открытие:

– именно любовь, и только она превратила пещерное существо в человека, вызвала в нем те чувства, которые мы называем человеческими. Гуманизм порожден любовью. Это неоспоримая истина. “При всем своем уважении к вам, господин Энгельс, – думал он, – никак не могу согласиться с вашими выкладками. Не труд, нет, не труд, а любовь, только любовь, сотворила из дикого существа человека”.

Игорь даже написал рассказик, почему-то легко и быстро. Назвал он его – “Весна чувств”. Вот он, этот рассказ, вышедший из неведомых глубин души. Игорь же не был писателем, и ранее никогда не наблюдал за собой тягу к сочинительству.

“Удачная выдалась охота. Удачная. Он такого зверя свалил, что тушу еле дотащил до пещеры, которую обжил еще в прошлую пору дождей. Тихо, без всякого усилия. Она же была пустая. Лишь кости белели в темном углу. Если бы другие двуногие, что обитали неподалеку, пронюхали про это место, то Буку – он почему-то называл себя так, – пришлось бы худо. Возможно, он, лишившись жилища, снова блуждал бы по лесу, засыпая там, где застанет ночь.

Он сбросил тушу у входа в пещеру и сел на валун, переводя дыхание. Из-за кустов на миг выглянуло лицо в обрамлении густых волос. Бук почувствовал раздражение. Он оскалил зубы и зарычал. Опять она! Эта самка уже несколько солнц преследовала его. Ходила прямо по пятам. Видать, надеялась, что Бук поделится с нею едой и пустит ночевать в теплую пещеру. Как бы не так! Не нужна она ему. Обуза, да и только! Буку одному хорошо. Почему он должен кормить чужое существо? Да и нет у него лишнего куска мяса. Он, вскочив на ноги, кинул камнем в сторону кустов. Там зашуршало.

Бук затащил тушу внутрь пещеры и острым осколком камня принялся разделывать ее. И тут на тебе, опять лохматая голова темным комком мелькнула в проеме. Совсем близко подобралась. Бук, издавая возмущенные крики, осыпал то место, где она стояла, градом камней. Снаружи послышался легкий топот. Убежала.

Бук, разрывая руками сочное мясо, стал есть. Кушал он долго, пока не набил живот так, что шевельнуться было трудно. Он откинулся на свое лежбище из сухих трав, рыгнул и только начал дремать, как она снова заглянула в пещеру. Увидев, что Бук засыпает, она осторожно, на цыпочках, шагнула внутрь. Тут Бук открыл глаза, и она замерла. Сытый Бук махнул рукой, дескать, не бойся, и кинул ей большой кусок мяса. Она схватила его на лету и вцепилась в него острыми белыми зубками. Послышались довольное урчанье и чавканье.

Потом она легла у входа и тотчас же заснула. Когда стемнело, она подползла к Буку и прижалась к нему. Бук не стал отгонять ее. С ней было тепло…

На другой день история опять повторилась.

Но самка попалась настырная. Все время появлялась снова и снова, ходила, бегала за ним как привязанная. А она совсем не нужна была Буку. Слабая, хлипкая, и вовсе не умела кидаться камнями. Буку было даже смешно. И зачем только такие существа появляются на свет? Кому они нужны? Бук отгонял ее и отгонял, но она не уходила, крутилась всегда рядом. И он со временем даже как-то привык к ней, что после удачной охоты стал невольно оглядываться вокруг, желая увидеть, где она лазает. От блеска в ее глазах ему становилось хорошо, как после сытной еды. Потом она тащила тушу, а он шел следом, держа в руке жердину с привязанным к концу острым камнем.

Прижилась она к Буку.

Однажды он, возвращаясь с охоты, издали увидел, что пещера изнутри светится. Он, удивленный, подбежав, боязливо заглянул туда. Посреди пещеры бился огонь, и пахло чем-то, что напоминало пору, когда все горело в лесу. Она протянула Буку коричневое мясо, которое оказалось таким горячим, что он чуть не выронил его. Он зарычал и заругался, а она засмеялась, потом, ласкаясь, уговорила его съесть это мясо. И ведь оно было таким вкусным, что Бук набил живот больше обычного. Потом они ели мясо только в таком виде.

Она выкопала в углу пещеры яму, набила ее травами и начала складывать туда остатки мяса, коренья. Бук все смеялся над нею, дескать, глупое существо. Зачем прятать еду, когда ее у них итак от пуза? Но пришло время, когда настали такие холода, что дичи совсем не стало, и Буку приходилось возвращаться в пещеру с пустыми руками. И, вот, тут-то и пригодились ее запасы. Так что холода они пережили вполне сытно. А в пещере стало тепло, сухо и чисто.

Потом, в пору дождей, Бука так прихватило, что он никак не мог встать со своего лежбища. Совсем ослаб. Он весь дрожал от озноба, зуб на зуб не попадал, все кашлял и кашлял, и его словно разрывало изнутри. А она не отходила от него. Кормила, укрывала шкурами…

Да, не такая уж она была бесполезной…

Когда холода прошли, и солнце стало большим и теплым, Бук увидел, что живот ее надулся и округлился. Он тыкал пальцем туда и мычал, дескать, что это такое – слишком много мяса кушает? – а она только скалила белые зубки. И, вот, как-то вернувшись с охоты, он увидел рядом с нею крохотное существо, которое потом Буку совсем не давало спать своими криками. Он даже хотел выбросить его, но она не дала, чуть глаза не выцарапала ему. И все время спала рядом с ним, крепко обнимая. Бук хмыкал, глядя на них, но ему почему-то было хорошо, особенно тогда, когда это маленькое существо, хныкая, подползало к нему и прижималось крохотным тельцом.

Буку теперь хотелось добывать больше, а возвращаться в пещеру пораньше. Ему нравилось, когда она одобрительно щелкала языком и ласкалась к нему. Так они жили.

Но однажды он, подходя к пещере, увидел, что у входа лежит кто-то. Изнутри доносился плач крохотного существа. Он, встревоженный, припустился бегом.

Это она лежала. Вся в крови. Истерзанная неведомым зверем. А в руке был зажат окровавленный камень. Она, не страшась смерти, так яростно защищала своего детеныша, свое жилище, что, видать, заставила врага отступить. От пещеры к кустам тянулся кровавый след. А она, изломанная, лежала такая хрупкая, маленькая… И заныло, заныло в груди у Бука, дыхание перехватило. Он опустился на колени, и тихо, со стоном прошептал:

– Бука… Бу-ука-а…

Это он дал ей имя. Глаза защипало, в них стало влажно, все вокруг будто размылось, и тотчас же из глубины нутра его вырвался рев. Рев, полный боли и ярости. Он вскочил на ноги и побежал по кровавому следу.

Он гнался за этим зверем несколько дней, забыв о еде и сне. Его подгоняло неведомое ранее чувство – желание убить не ради еды, а ради того, чтобы притупить боль сердца. Наконец он настиг зверя. Он со всей силой всадил в него свое копье, потом рвал и рвал его голыми руками. Зверь сопротивлялся, кусался, бил мощными лапами, но потом затих и, скуля, пытался улизнуть. Он ощутил сокрушительную силу этого слабого с виду существа. И Бук победил зверя. Растерзанный, он лежал у его ног, и Бук, подняв окровавленное лицо к солнцу, издал победный клич. Потом сел на землю и схватился за голову. Он будто видел перед собой маленькую хрупкую Буку, и в душе его была такая тоска, такая печаль, что жить не хотелось. Ему так нужна была Бука. Так нужна Бука, которую, он знал, никто никогда ему не заменит…

Но в пещере его ждало крохотное существо, хранившее запахи Буки.

И Бук вскочил на ноги. Он побежал назад, туда, где была пещера, их жилище, их Дом.

Там его ждал сын…”

***

– Это косматое существо, Бука, надо полагать, я? – спросила Саргы, лукаво улыбаясь.

Игорь нежно обнял ее и прошептал:

Ты – мое прекрасное будущее… Саргычок… Моя Саргылана… Как же я люблю тебя!

– И я… – говорила Саргы, прижимаясь к нему. – И я… А может быть, все так и было?

– Не сомневайся, Все именно так и было. Ведь Бук – это я, – отвечал Игорь.

– Как ты, думаешь, – спросила Саргы, – этот рассказ напечатают, если мы отдадим его в журнал?

– Не надо, – покачал головой Игорь, – пусть он будет нашим, и только нашим.

***

В пьяноватом улете ноги ведь несут человека сами. Так Семен и вынырнул перед рестораном “Эдем”. Он, прицеливаясь пальцем в горящие неоном прыгающие буквы, прочитал название и одобрительно хмыкнул: “Т-так. Это хорош-шо! Надо зайтить в этот райский уголок, посидеть среди райских кущ”. Он отворил дверь и очутился в вестибюле, но в залу не успел пройти. Дорогу преградили четверо крепких парней в черных костюмах.

– Куда попер? – сурово спросил один из них.

– Как куда? Туда, – весело махнул рукой Семен.

– А ну пошагал отсюда! – скомандовал парень. – Видишь, мест нет. Так что, давай, дергай отсюда.

– Да вы что, мужики? – удивился Семен. – У вас же почти пусто, а я денежки заплачу.

– Не нужны нам твои деньги, пьянь подзаборная! – отрезал парень. – Ты уже и так набрался! Дергай отсюда, говорю! А ну!

Семен только развел руками:

– Ну, вы, мужики, даете! Кайф только ломаете. Да не пьян я, – и шагнул вперед.

Но другой охранник толкнул его в грудь и угрюмо произнес:

Якутам вообще здесь делать нечего, – и заорал: – Чтоб я потом за тебя платил?!

– Якутам?! Да вы что, парни? – воскликнул Семен. – Я же свой! Дембель я!

– Какой ты свой? Черт косоглазый! – крикнули в ответ. – Вали в свой хотон[5]!

И тотчас же губы Семена словно взорвались, рот наполнился теплой солоноватой мокретью, а сам он осел. На него обрушились удары и пинки. “Да меня же бьют!” – обожгла его мысль. Он, трезвея, взревел: “За что?!!” и, перекатываясь, двинул кулаком в пах ближнего охранника. Тот, заорав, рухнул на бок. Семен вскочил на ноги и с криком: “Духи! Ну-у, держи-ись, духии-и!!!” врезал второму снизу в челюсть.

– Ах ты, урод! – закричал кто-то, и Семена смяли, смяли, сваливая на пол.

Били страшно и долго. “Меня убивают. Убивают дома…”, – как-то отстраненно подумал Семен, и в затухающем его мозгу беззвучно мелькнуло видение взрывающегося в ночной тьме дома… Солдаты, увешанные амуницией, бегущие врассыпную вдоль склона горы…

***

На первый окрик “Кто идет?” – он стал шутить,

На выстрел в воздух – закричал: “Кончай дурить!”

Я чуть замешкался и, не вступая в спор,

Чинарик выплюнул – выстрелил в упор”[6]

Семена за ноги выволокли на улицу.

Когда его скидывали с лестницы, у ресторана тормознул УАЗ, и оттуда вышли два милиционера.

– В чем дело, парни? – вальяжно поигрывая дубинкой, хмуро поинтересовался шедший впереди.

– Да, вот, олени совсем оборзели, – скороговоркой ответили ему. – Вот, пьяный напился и стал выступать. На миллион надебоширил. А нам платить…

Милиционер повернул дубинкой лицо Семена и сказал:

– В самом деле, олень, – оглянувшись к напарнику, спросил: – Куда его?

– В вытрезвитель, – ответил тот.

В начале девяностых патрули в столице, согласно приказу местного министра внутренних дел, укомплектовывались по национальному составу поровну, чтобы не было обвинений в каком-то пристрастии милиционеров, но те времена давно сгинули в небытие вместе со всеми призрачными надеждами перестройки. Теперь уже не разводили бессмысленных антиномий. Одна же страна…

Семен, находясь в забытье, не слышал, как милиционеры, сидя на переднем сиденье, перебросились словами, оглянувшись на его стоны:

– Слышь, по-моему, он того… сейчас крякнется. Как бы нас … не затаскали.

– В самом деле. А ну-ка, тормозни.

– Может, лучше в больницу?..

– Да ну его на хер! Помнишь, как мужиков ни за что вышибли из милиции? Тормозни!

И они вытащили его из машины и выкинули прочь…

Семен очнулся в канаве. Голова раскалывалась, губы распухли и ныли, тело ломило. Он приподнялся и застонал – в груди и боку кольнуло острой болью.

Уже светало, но улица еще была пустынна. Город спал самым сладким предутренним сном. Даже птички не пели. А ресторан, хорошо видный отсюда, кажись, уже закрылся.

“Сволочи”, – прокряхтел Семен, увидев, как из ресторана выходят люди. Те самые, кто так безжалостно избивал его. Тут он под курткой нащупал засунутый за пояс пистолет Макарова, фронтовой сувенир. “Показать вам, жирные свиньи, почем фунт лиха?” – подумал он, и от этой мысли ему стало легко-легко. Даже боль куда-то ушла. Он пополз вперед, потом вскочил на ноги и перебежками оказался рядом с рестораном, недалеко от людей, которые переговаривались о чем-то веселом. Может быть, наслаждались тем, как его прессовали?

Семен встал во весь рост и крикнул, вскидывая пистолет:

– Руки! Руки в гору, кабаны!!!

Они оглянулись на него и застыли. Смерть холодно смотрела на них из черного дула пистолета. Безмятежную тишину разорвали два выстрела. Раздались крики, люди кинулись врассыпную, за спасительные укрытия. И в этот миг в затуманенном мозгу Семена словно забился материнский крик: “Сынок! Сынок! Что ты делаешь?! Что ты делаешь?! Не убивай!!! Не убивай!!!” Вздрогнула рука Семена, и он вскинул пистолет вверх, не отпуская курка. Послышался звон разбитого стекла. И Семен, прихрамывая, поковылял через улицу, чтобы скрыться среди домов…

***

Наташа Селезнева проснулась внезапно. От какого-то грохота. Она недоуменно огляделась. В сумраке все словно дремало. Рядом посапывал Алексей, муж. И тикали часы. Они показывали половину пятого.

Наташа встала и подошла к окну, отдернула штору. На улице никого не было.

Приснилось что, или почудилось? Тут в дверь снова как будто поскреблись. Наташу обдало жаром, сердце ее сильно-сильно забилось, и она застыла на месте, затаив дыхание…

Нет, было тихо. Она вздохнула и шагнула к кровати. До работы еще – уйма времени. Библиотека, где она работала, открывается только в десять, а у Алексея сегодня – выходной.

В дверь опять поскреблись.

“Да это же стучат!” – подумала Наташа, цепенея всем телом.

– Алеша! Алеша! – прошептала она, расталкивая мужа. – Кто-то стучится.

Алексей еле разлепил глаза и недовольно пробурчал:

– Ты, что, охренела?

– Стучатся. Стучатся, Алеша.

Алексея словно сдуло с кровати. Работа таксистом приучила его к тому, что любая неожиданность может обернуться непредсказуемой опасностью. Он подскочил к двери и прильнул к глазку.

Наташа быстро одела халат и следом за ним подкралась к двери. Прижалась к голой мускулистой спине мужа.

– Никого, – сказал Алексей.

Тут они услышали хрип.

– Кто там? – нервно крикнула Наташа. – Мы милицию вызовем! Идите отсюда!

За дверью словно что-то уронили, и Алексей снова глянул в глазок. На полу лежал человек, растянувшись во весь рост.

Алексей, не оглядываясь, махнул рукой:

– Вызывай милицию. Немедленно.

Но тут человек, облокотившись на правую руку, попытался приподняться, и Алексей увидел, что он весь в крови. Губы его шевелились.

И Алексей, не отдавая себе отчета, открыл дверь.

– Что случилось? – спросил он, наклоняясь к лежащему.

Следом за ним выглянула Наташа и испуганно вскрикнула. На полу раскинулся молодой человек, якут, и неизвестно, что у него на уме, на что он способен. Она не знала их, и по возможности всегда старалась избегать контактов с ними, чтобы не попасть во что-нибудь – переплет или перепалку. Да, вообще, она по хрупкости телосложения, робости мирного характера не была расположена к широкому общению, разного рода бытовым баталиям. Она уже схватила Алексея за руку, чтобы завести его обратно и захлопнуть дверь, как парень разлепил губы и выдавил:

– Прошу, помогите… Меня избили…

– Я вызову скорую и милицию, – быстро сказала Наташа, ныряя обратно.

– Не на-адо-о… Не надо… ни милиции… ни скорой…

– Почему? – нахмурился Алексей.

– Помогите-е… Заклинаю-ю…

И Алексей второй раз поступил вопреки всем своим установкам – держаться подальше от каких-то передряг, которые лично его не задевали. Ему стало жалко парня. И он подхватил его подмышки, помог подняться, потом завел внутрь. И Наташа не воспротивилась.

А парень в прихожей рухнул на пол без памяти.

“Вот так дела!” – подумала Наташа и потянулась к телефону. Набрала номер.

– Дежурный по городу майор Сивцев слушает! – бодро отозвалась трубка.

Но Алексей нажал на рычаг:

– Погоди, Наташа.

И потащил парня к дивану, уложил его.

– Что ты хочешь? – спросила Наташа.

– Помозгуем, – ответил Алексей. – Прикинем, что к чему.

Парень открыл глаза и прохрипел:

– Это я стрелял…

– Стрелял? Куда? Зачем? – испуганно спросила Наташа.

Но парень снова впал в забытье.

– Еще лучше! – воскликнула Наташа и закричала, тормоша его: – О какой стрельбе вы говорите?! О какой стрельбе?!

– Да погоди ты, – взял ее за плечи Алексей. – Он же почти мертвый.

Наташа всхлипнула, а парень застонал и снова открыл глаза. Он долго смотрел на нее непонимающим взглядом.

– Вы не спите! Не спите! – нервно выкрикнула Наташа. – Мы сейчас вызовем скорую.

– Не надо… Позвоните лучше сорок три пятьдесят пять тридцать девять… Это мой дядя… Петр Васильевич Обутов… Пусть он приедет… – прошептал парень.

– Вы говорили о какой-то стрельбе, – напомнила Наташа.

– О стрельбе? – переспросил парень.

– Да, о стрельбе.

– Бред… в бреду я… Я зимой вернулся из Чечни… – прерывисто сказал парень. – Прошу, позвоните моему дяде…

– Воевал что ли? – нахмурился Алексей.

– Меня… меня избили… охранники ресторана… ресторана этого… “Эдема”…

Тут раздался телефонный звонок. Наташа и Алексей молча посмотрели друг на друга, а телефон надрывался.

– Подними уж, – сказала Наташа.

И Алексей поднял трубку:

– Алло, я слушаю.

– Это милиция. Чего звонили-то?

– Да это так… Ошибочка вышла…

– Ладно. Вы уж не ошибайтесь более, – и в трубке пошли короткие гудки.

А парень дремал…

Через час приехали пожилой мужчина и юноша. Мужчина заохал. Только “ты-ый[7]” и было слышно, а юноша лишь хмурился. Они о чем-то быстро-быстро переговорили, но одно слово Наташа уловила: “Ну-уччалар[8]“. Потом они поблагодарили Наташу и Алексея, взяли парня под руки и увели с собой…

***

На другой день она, разбирая купленные в киоске газеты, увидела на первой странице популярного еженедельника прямо-таки аршинные буквы:

“ВЫСТРЕЛЫ У РЕСТОРАНА “ЭДЕМ”!

Аж дыхание перехватило.

– Господи, – прошептала она, вчитываясь в заметку:

“Вчера у ресторана “Эдем” было совершено покушение на охранников этого ресторана. Когда охранники после смены собирались разъехаться по домам, к ним подбежал какой-то парень и стал стрелять по ним. Пострадал один охранник, который ранен в руку. Потом стрелявший бросился бежать и скрылся. Мотивы покушения неизвестны. Поднятый по тревоге наряд милиции никого не нашел. Установлено только то, что парень якутской национальности…”

– Якутской национальности… – прошептала Наташа. – Имя не знают, а национальность уже установили. Может быть, он – бурят, казах, кореец… Дебилизм какой-то…

“Неужели, тот парень? – подумала она. – Определенно он. Только он. Он же говорил! Что делать? Надо пойти в милицию”.

Она сказала об этом Алексею, но тот удержал ее:

– Охолонись. Это дело надо обмозговать. Может быть, только себе дороже станется.

И Наташа, ругая и себя, и Алексея, что они ввязываются в какую-то нелепую, а, возможно, и опасную историю, решила позвонить по тому телефону.

– Наталья? – отозвался густой мужской голос. – Наталья, спасибо за звонок, но не беспокойтесь. Он согласен.

– С чем согласен?

– Но вы же все знаете, о чем речь.

– Догадываюсь.

– Как только ему станет лучше, он сам пойдет в милицию. Согласился с нами. Сделает явку с повинной – пробасила трубка. – Он это, Наталья. Он. И не сможет жить с этим. Поняли? А вы пока ничего никому не говорите. Пусть он немного оклемается. Его измочалили, будь здоров.

Наташа лишь вздохнула.

– Что вы молчите? – загудела трубка.

– Я слушаю.

– Вам спасибо за звонок, и мы, вообще, благодарны вам… Наталья, с вами хочет поговорить мать Семена. Она прилетела. Вы не против?

– Чего против?

– Ну, поговорить.

– Ладно.

В трубке стало тихо, потом послышался тихий и робкий женский голос:

– Спасибо вам, дочка, что помогли Семену, не бросили его умирать… – и голос всхлипнул.

– Не надо… Мы же ничего особого-то и не сделали…

– Спасибо, спасибо… Наташа… Беда-а, беда такая…

– Все будет хорошо, не знаю вашего имени…

– Дарья Васильевна…

– Вы, Дарья Васильевна, сильно не переживайте. Все утрясется… Все…

– Как знать, как знать…

– Дарья Васильевна, тут мне должны позвонить.

– Еще раз вам спасибо. До свидания.

– До свидания.

Так молодые никуда и не пошли, но Наташа долго ходила сама не своя. Все думала об этом событии и выискивала среди газетных заметок сообщения о нем, которые проливали бы свет на его дальнейшее развитие…

И однажды им с Алексеем принесли повестку в суд.

– Вот влипли, – выдохнул Алексей.

– Надо было тогда позвонить в милицию, – укорила его Наташа. – Я же говорила.

– А чего нам дергаться зазря? Мы же свидетели, – махнул рукой Алексей. – Расскажем все, как было.

***

Для Виталия, студента-первокурсника, старший брат Семен был всем. Примером, гордостью.

Он – сильный, никогда братика в обиду не давал. Служил в десантных войсках, воевал, вернулся домой с медалью “За отвагу”. И когда Виталий увидел его избитым в кровь, бессильно лежащим на диване в квартире у незнакомых русских, жалость и гнев обуяли его. И никогда еще он не испытывал такой ненависти, лютой ненависти к тем, которые ни за что ни про что чуть не убили старшего брата. “Только за то, что он – якут, – думал Виталий. – И они уверены в своей безнаказанности. Они знают, что виноватыми всегда объявляют якутов, поэтому отпора им не будет. А как же? Пятно ведь на великой дружбе народов! Ха-ха! – горько смеялся он про себя. – Но кто и как остановит их? Надо мстить!”.

А дядя, Петр Васильевич, тютя, рохля, начал рассуждать о личной ответственности перед законом, о том, что нельзя подменять эмоциями объективность.

– Не надо, Виталик, обобщать. Так нельзя судить о целом народе, – укоризненно говорил он. – Люди бывают разные.

– Ну, началось! Доклады! Торжественные речи, от которых вянут уши! Чушь все это собачья! – роптал Виталий. – У вас всегда были отдельные недостатки, а потом оказалось – система, и все в развале. А русские все такие. Это высокомерие, ощущение себя первым народом, высшей расой, пренебрежение ко всем нацменам у них в крови. Это образ их мышления. Недаром они всех нерусских называют “чурками”! Скинхедов этих развелось!..

– Это в тебе говорит злоба, – отвечал дядя. – Между тем, этот же Ваня, который обзывает тебя “чуркой”, может поделиться с тобой последней рубахой. Такая, вот, грамматика. Спроси, вон, у самого Семена. Он тебе скажет, сколько раз русские парни спасали ему жизнь на войне.

– А он? Он не спасал? Он, что, на войне в бирюльки играл или был самый беспомощный? – кричал Виталий. – Там же смерть никого не различает! Все одинаково рискуют, без различия на национальности. У них была одна война! Одна на всех! Так что никто ни перед кем ничего не должен! Не должен за то, что прикрывал боевого товарища…

– Ты меня не понял, – отвечал Петр Васильевич. – Ближе русского человека для нас на земле нет никого, хотя мы разные народы и принадлежим разным расам. Так сложилось…

– Не верю. Пропаганда все это глупая, чтобы возвысить русских. Мол, они такие великие, а снисходят до нас, земляных вшей. Но ведь быть человечным – не заслуга. Это же норма! – горячился Виталий.

– Семен пойдет в милицию и сделает явку с повинной. Он не прав! – рубил слова дядя.

– А что он должен был сделать? – раздраженно спрашивал Виталий. – Все равно он остался бы виноватым, если бы даже заявил в милицию! Ничего бы он не доказал!

– Но и самосуд – не решение, – хмурился дядя. – Что было бы, если он, не дай Бог, кого-нибудь там грохнул?

– Но и в милиции он, вряд ли, найдет правду, – огрызался Виталий. – Не зря их мусорами зовут!

А мать всегда держала сторону дяди.

– Нельзя, сынок, – говорила она, – самим выносить приговоры. На то суд и закон есть.

– Это их суд и их закон! – кричал Виталий.

– Оценивание людей только по их национальной принадлежности, это очень опасное явление, – отвечал ему дядя. – Это область, куда не следует ступать человеку. Эта бездна, где таится непостижимый мистический ужас, запертый разумом человека, нравственностью, то есть, всем тем, что делает нас людьми. Если сорвать эти сдерживающие начала, то в мир вырвутся – обязательно! – страшные бедствия, которые, в конце концов, увлекут в круговерть гибели и самого сорвавшего эти тормоза. Держись, Виталий, подальше от этой бездны.

– Не ты жизнь дал им, сынок, и не тебе решать, – сокрушенно качала головой мать. – Не будь таким злым, не в нашем это характере. Не в нашем…

И бедный брат пошел в милицию. Уговорили…

***

Саргы и Игорь готовились к большой жизни. И пока у них была только одна комнатушка в общежитии. Да еще книги и конспекты, более никакого богатства. Но зато им принадлежал весь мир, который они мечтали перевернуть. Ведь они несли с собой такую новизну, которой до них не было, да и не могло быть, потому что она родилась только вместе с ними. И благо это они просто обязаны донести до людей. Ведь нельзя мириться с очевидными нелепостями. Мир должен стать лучше. И на это сил и дерзости у них хватит. Правда, мир и не догадывался о той участи, о той перетряске, что была уготована ему этими молодыми людьми.

– Знаешь, какая наша самая главная беда? Стереотипы. Как говорится, не видим за деревьями леса, – жарко говорил Игорь. – Вот с чем надо бороться.

– Страх как не люблю этого слова, – отвечала Саргы. – Почему надо бороться? Почему надо всегда с чем-то или с кем-то бороться? А почему нельзя убеждать? Нельзя учить?

Но она сама прямо-таки горела желанием произвести революцию в якутской педагогике.

– Вот, посмотри на эту книгу, – стучала она белым пальчиком по обложке. – “Как возродить национальную школу”. Это концепция бывшего министра образования, и она до сих пор работает, имеет своих последователей. А мне внушает недоверие уже само название книги. Разве у нас была национальная школа? Как можно возродить то, чего никогда не было? Вероятно, он имеет в виду нерусскую школу, но, в таком случае, ведь любая школа, в том числе и русская, национальна. Ведь нет же людей без национальности. Право же, концепция, призванная быть указующей, не должна была бы рождать подобных “детских” вопросов. Ха-ха, да и только.

– Вероятно, у тебя есть другие предложения? – через плечо спрашивал сидящий за столом Игорь. – Хотелось бы послушать, миледи.

– Министр отвлекается во вторичных вопросах, поэтому вместо исследования причины копается в следствии. И это наша беда.

– Во как! Но он хоть что-то пытается делать. Проблема-то, в самом деле, есть, Саргы. Ты свое что-нибудь предложи, – отвечал, оборачиваясь всем телом, Игорь.

– А в чем заключается цель просвещения, господин Борюсь со стереотипами? – хитро щурилась Саргы.

– Как в чем? Учитель просвещает, то есть дает новые знания, а ученик усваивает их.

– Вот-вот. Значит, в учебе, главное то, чтобы ребенок усвоил знания. Усвоил! Так? Так. Следовательно, в преподавании главное – создание условия, способствующего этому. Создание условия. Повторяю для непонятливых, господин Туманов, –  голосом учительницы, но насмешливо говорила Саргы. – И неважно, на каком языке ведется преподавание, потому что это – вторичный вопрос. В случае равноценности языков, конечно же, ясно, что преподавание должно вестись на родном языке, но и особой беды не будет, если оно будет вестись на хорошо понятном, распространенном языке. Тут просто возникает вопрос национального самолюбия. Ошибка автора концепции заключается в том, что он исходит из неверной оценки русского и якутского языков.

– Вот, видишь, и он в плену стереотипов! – восклицал Игорь, поднимая палец вверх.

– Смотря, что называть стереотипами, – отвечала Саргы. – Есть и просто заблуждения. Но мне ясно одно. Принятая сегодня методика преподавания в якутских школах, не эта концепция, а, вообще, общепринятая казенная программа обучения не подходит для якутских детишек.

– Везде, Саргы, одна и та же причина. Власть стереотипов. Поэтому первым делом, чтобы преодолеть кризис наших дней, необходимо освобождение граждан от стереотипов. От стереотипов старого. Ведь у нас государство всегда играет роль заботливого отца, не упускающего человека из виду до самой его смерти. Нам же нужны иные ценностные ориентиры, иные представления. Вот какая злоба дня, – говорил Игорь, прохаживаясь по тесной комнате.

– А ты хочешь сделать всех богатыми? – улыбалась Саргы. – И каково же решение, которого человечество столь долго ждало? Просветите, сударь.

– Тебе все смешно, но нам надо успеть сделать очень многое, – отвечал Игорь. – Темп у нас очень медленный. Нам нечем похвастаться, у нас с тобой нет ни одного опубликованного реферата.

Его интересовали вопросы модернизации экономики республики. И у него были такие планы! К сожалению, президент республики не знал, какой ум таится в университете.

Игорь вел записи в распухшей общей тетради, которую называл “Сводом”:

“Зависимость благополучия республики лишь от одного источника опасна и чревата непредсказуемыми последствиями. Ведь достаточно закрыть этот кран, чтобы мы все были отброшены на грань нищеты. Отказ от упора на горнодобывающую промышленность, как на экономикообразующую отрасль, и поиск иных форм хозяйствования – вот, что нужно сделать. Иначе – путь в тупик. Неотложная задача, поставленная самой жизнью, – уменьшение доли Алроса в бюджете республики. Посредством увеличения налогов, вносимых от других видов деятельности. Обыватели сами должны стать основными налогоплательщиками и содержать собственное правительство, чтобы каждый из них мог сказать любому чиновнику: “Это я тебе плачу. Я хозяин”. Обществу требуется гражданин. А не потребитель, не примак, каковыми, по сути, мы в большинстве своем являемся, хотим того или нет”…

Игорь серьезно готовился к большой работе в сфере экономики, политики. Он был убежден, что единственный проверенный путь к свободе, богатству, величию – рыночная экономика, демократия. Он с восхищением вчитывался в то, что написали двести с лишним лет тому назад обездоленные и бесправные люди, осознавшие себя неповторимыми созданиями Природы, будущие граждане Соединенных Штатов Америки, словно отчеканив на века, на скрижалях великой Декларации нетленные строки:

“Мы считаем очевидными следующие истины: все люди сотворены равными, и все они одарены своим создателем прирожденными и неотъемлемыми правами, к числу которых принадлежит жизнь, свобода и стремление к счастью; для обеспечения этих прав учреждены среди людей правительства, заимствующие свою справедливую власть с согласия управляемых”…

А в прошлом году он, открыв себе Людвига фон Мизеса, загорелся идеей довести его взгляды самому широкому кругу.

– Это же черт знает, что такое! Не знать Мизеса! Он же учитель, наставник лауреатов нобелевской премии!

Он бегал по школам, желая открыть семинар. И лишь в одной ему дали согласие. И чем это кончилось?

Он вошел в класс и застыл. Как много их! И все они ждут меня! Что говорить? Как начать? Как начать?!!! Подумал он, копаясь в портфеле.

– К нам пришел студент государственного университета Игорь Олегович Туманов. Он будет вести у нас семинар по экономике, – из-за последнего стола встала учительница. – Думаю, что вам это будет полезно. Вы же все хотите непременно быть бизнесменами.

– Та-ак, – прокашлялся Игорь. – Начинаем концерт.

Класс грохнул со смеху. Он недоуменно оглядел их, и только тогда понял, что повторил слова своего профессора, за которым следовало язвительное: “Посмотрим, какие номера вы, господа студенты, будете откалывать…”

– Начнем, – сказал Игорь.

– Давно пора! – крикнули с “камчатки”.

– Вся человеческая деятельность разделена только на две сферы, – голос задрожал. “Ну, совсем не к месту, – подумал Игорь. – И какая у меня скучная тема! Кому это интересно?”. В классе опять раздались смешки. – На бюрократическое управление и на управление во имя прибыли. От соотношения этих сфер и зависит характер формы государства, имеющей, в конечном счете, только два вида – демократическую и недемократическую.

– А нам-то что с этого? – опять насмешливо крикнули с проклятой “камчатки”.

Игорь растерянно умолк. Рука его потянулась к затылку, но он тут же отдернул ее и снова заговорил:

– Третьего не дано. И с точки зрения беспристрастного исследователя ни одна из этих формаций не может иметь преимущества перед другой. Как говорится, на вкус и цвет нет товарищей. Одному нравится фрак, другому – бушлат. Кто-то предпочитает страдания, мазохизм, а иные – только радости жизни. Весь вопрос лишь в том, что все-таки лучше с точки зрения так называемого здравого смысла и даже просто физиологии.

– С точки зрения секса, что ли? – раздался вопрос, и класс прыснул.

– Тихо! Тихо! – закричала учительница. – Кому неинтересно, те могут выйти! Не мешайте другим слушать!

Но, удивительно, никто не вышел.

– Сферой бюрократии является ведение административных дел, то есть, в основном, государственная служба, – продолжал читать Игорь, чувствуя, как он “тонет”. Он и не знал раньше, какой у него противный и нудный голос. – Бюрократ – это человек, который занимается делами, строго регламентированными законом, инструкциями, правилами. Его обязанность – неукоснительное соблюдение регламента. От него не требуется каких-либо собственных толкований, введения каких-то новшеств к уже принятым законам, предписаниям. Ему не нужна инициатива в этом плане. Он не имеет права выходить за установленные пределы. Хороший бюрократ может быть только формалистом. Такова специфика его работы. И это хорошо. Потому что любое его отклонение от предписаний обернется только произволом. Закон, какой бы он ни был, надобно исполнять. И должно придерживаться его норм. Ибо альтернатива закону только одна – произвол, деспотизм. Если граждане недовольны чиновниками, которые им кажутся бездушными сухарями, совершенно равнодушными к их проблемам, то в первую очередь они должны, как говорил профессор Преображенский, бить самих себя по затылку. Ведь это они сами избрали таких депутатов, которые приняли нехорошие по отношению к ним законы. Если граждане недовольны бюрократом, ревностно исполняющим плохие законы, то на следующих выборах они должны избрать других депутатов, которые издадут иные законы и тем самым лучше нынешних будут соблюдать интересы масс.

– А если параллельно? – спросили.

– Что параллельно? – не понял Игорь.

– Ну, если людям все равно, кто у руля? Ну, как у нас. Если пофигизм.

– Пофигизм – это серьезно, – задумчиво сказал Игорь.

Класс опять грохнул таким оглушительным смехом, что даже оконные стекла зазвенели.

– Это другая проблема, – растерянно развел руками Игорь. – Позвольте продолжить? Можно ли математически оценить работу бюрократа? Нет. И в этом снова нет его вины. Невозможно рассчитать, допустим, работу Следственного управления, занятого раскрытием преступлений. Кто может назвать точные цифры необходимой ему суммы денег, времени и усилий? Нет таких критериев. То же самое относительно любой другой аппаратной работы. Бюрократия – это ведение дел, которые не могут быть выражены в точных цифрах и, следовательно, не имеют точного математического экономического расчета. Это ведение только административных дел.

– Безусловно, такая деятельность имеет немало отрицательных сторон относительно развития деловых качеств человека, – говорил Игорь. – Рутинная работа, отсутствие точных расчетов оценки труда, его результативности убивают в человеке, особенно, молодом, стремление к совершенствованию, инициативность. Зато в нем появляется склонность к интригам, подхалимажу, лести, поиску поддерживающей сильной руки. Ведь там, где нет точных расчетов, только личностное отношение вышестоящего становится одним из условий чиновничьего роста. Атмосфера бюрократии, в общем, характерна мелкими интригами, подсуживанием друг друга. Там нет дружбы, а есть интересы, причем не одного человека, но групп, кланов.

Класс почему-то затих.

– Тем не менее, это издержки, с которыми приходится мириться, потому что без бюрократии не обойтись, – настороженно продолжал Игорь. – Весь вопрос только в том, чтобы она находилась в разумных и допустимых своих пределах.

– Полной противоположностью бюрократического управления делами является управление во имя прибыли, – тут Игорь несколько оживился. – Здесь все конкретно и оценивается только точными цифрами. Сколько вложено средств, растрачено финансов и получено прибыли. Ничего нельзя завуалировать или скрыть. Результат работы оценивается совершенно точно. Получил прибыль – разбогатеешь, нет – вылетишь в трубу. А диктуют условия покупатели, потребители. Разумеется, они тоже люди, подверженные разным пристрастиям, имеющие различные воззрения, может быть, с точки зрения специалиста, неправильные, но все эти их взгляды кристаллизируются в четкую осязаемую единицу – рыночную цену. Цену, которую готовы заплатить покупатели за товар или услуги.

– Не только революционное движение, но и управление во имя прибыли нанесло сокрушительный удар по расизму, шовинизму и колониализму! – Игорь даже отошел от стола. – Быть может, даже в первую очередь.

Класс тихо слушал.

– Человеку, заинтересованному в получении прибыли, нет никакого дела, кто его партнер – европеец, негр, азиат или марсианин, – ободренно продолжал Игорь. – Руководителя этой сферы в работнике интересует, прежде всего, только его деловые качества, способность приносить прибыль. И становится ненужным протекционизм, основанный на личных симпатиях или на происхождении, исчезает иерархия каст. И перед каждым молодым человеком открываются широкие возможности добиться в жизни каких-то результатов, независимо от того, где он родился – в трущобах или фешенебельном квартале. Потому что успех его зависит не от благосклонности начальника как, в основном, в бюрократии, но от одобрения его товара, новшества покупателями.

Игорь перевел дыхание и медленно произнес:

– Управление во имя прибыли – это ведение в жестких условиях конкуренции таких дел, которые имеют четкий экономический расчет, выраженный в цифрах как рыночная цена товара или услуги. Сфера его – экономика, притом только рыночная.

Он остановился.

– Крестьянский рынок к какой сфере относится? – кинули, теперь уже со средних рядов.

– Барахолка! – хохотнули с “камчатки”. – Мир – это барахолка и контора.

Смешки пошли волной.

– Дети! Дети! – постучала по столу учительница.

А дети-то ростом под метр восемьдесят. И Игорь обозлился. Он язвительно заметил:

– Вообще-то, пошлость трудно назвать остроумием.

Тут из середины класса поднялась высокая и красивая девушка и обратилась к нему:

– Игорь Олегович! Вы продолжайте, не обращайте внимания на наших чудиков, – она оглядела весь класс. – Ребята, разве это не интересно? Это же очень интересно!

– Продолжайте! Продолжайте, Игорь Олегович, – раздались голоса.

– Спасибо, – сказал ободренный Игорь. – Понятно, что, в идеале, сферы бюрократического управления и управления во имя прибыли не смешиваемы. Одна – дел государственных или, еще можно сказать, правительственных, другая – только экономики. Но подобное соотношение характерно, в общем-то, лишь для рыночной экономики, когда средства производства принадлежат частным лицам и, следовательно, жизнеобеспечение является собственным делом свободного в своем выборе гражданина, защищенного мощной государственной машиной во имя этого. В таком случае экономика является частным делом свободных граждан, а функции государства, его ветвей власти, аппарата четко регламентируются. Четкое разделение сфер. Любое, даже самое малейшее, отклонение от этого соотношения означает появление недемократического государства. Ведь, как известно, рыночная экономика является основанием демократии.

Игорь умолк. Потом произнес:

– А причина возникновения многих наших проблем, проявляющихся как падение уровня жизни и вечный недостаток финансов, как в государственной казне, так и в карманах обычных граждан, лежит в том, что многие, если не большинство, не различают этих сфер, – выдержал паузу и закончил: – Между тем, как показывает практика, бюрократическое управление, в отличие от управления во имя прибыли, всегда стремится расширить свои пределы. Вот почему желательно разобраться в их соотношении…

В коридоре его ждала Саргы.

– Ты что здесь делаешь? – удивился Игорь.

– Пришла болеть за тебя, – улыбнулась она. – Посылала тебе флюиды.

– Что-то я не почувствовал их. Кажется, я провалился, Саргы, – сокрушенно признался он. – Ну, кому интересна такая скучная наука, как экономика?

Тут к ним подплывает учительница и уважительно так обращается к Игорю:

– Игорь Олегович.

Это смутило Игоря, и он стеснительно прокашлялся.

– Было очень интересно. О-очень интересно. Мы узнали так много нового. Приходите еще, – попросила учительница. – Мы будем ждать вас.

– Спасибо, – кивнул Игорь.

Саргы взяла его под руку и повела к выходу, щебеча на ходу:

– А ты говоришь, что провалился. Панике-ер…

И сказала совсем не к месту, глядя на него сияющими глазами:

– А я люблю Игоря Туманова, – и повторила, словно вслушиваясь в свои слова: – Люблю Игорька Туманова… Он очень у-умный… Такой у-умный, спасу нет…

Игорь и Саргы мечтали оставить свой неповторимый след в этой жизни.

Была и любовь – дело молодое… Прогулки белыми ночами по городу. Они были счастливы. Ведь впереди была такая прекрасная жизнь… Такая прекрасная, что от невыразимого счастья хотелось только петь и петь! Боже мой, как хорошо быть молодым, когда душа, полная приязни к миру, еще чиста, как первый снег…

***

“У нее летящая, легкая походка, скромных тонов костюм, а самый любимый из них – бирюзовый. У нее всегда уложены волосы, а косметики на лице – чуть-чуть. И ее нередко можно видеть на улице и часто не отличишь от остальных деловых, подтянутых женщин. Только вот лицо ее не насуплено, каким часто бывает у горожанок, хотя, как и у женщины, и человека, у судьи городского суда Лидии Михайловны Андреевской, хлопот не меньше, а, быть может, даже больше, чем у многих других. Великая ответственность лежит на судье”…

Так написала о ней юная корреспондентка молодежной газеты. И это было ее первое интервью в ее жизни.

“Но почему я? – спросила Лидия Михайловна. – Разве в нашем городском суде мало судей, которые более интересны?”.

“Не спорю, – ответила журналистка. – Но вы совсем не похожи на судью”.

Лидия Михайловна покраснела:

“А какие они бывают, на ваш взгляд?”.

“Замкнутые… унылые”.

Лидия Михайловна засмеялась, потом сказала:

“Эх, девочка, девочка… Но это же не показатель работы судьи… Если бы все было так просто…”.

Дело по обвинению Дохова Семена Ивановича в совершении преступления  – покушения на жизнь охранников ресторана “Эдем” – попало к ней…

***

За высоким судейским столом восседала дама, утонченно красивая, в светлом и элегантном костюме.

Пока было точно установлено, что в результате выстрелов, совершенных Доховым, безработным, недавно демобилизованным из рядов Вооруженных сил, охраннику Савельеву Владимиру Ильичу причинены были, говоря казенным языком, используемым в судах, повреждения характера слепого пулевого ранения правого предплечья с оскольчатым переломом локтевой кости, слепого пулевого ранения левой поясничной области, также разбиты все оконные стекла ресторана “Эдем”, выходящие на улицу, лобовое стекло припаркованного автомобиля директора.

– Я помню все плохо, – тихо сказал Семен. – Я был сильно избит. Недели три лежал дома, не мог ходить. Пистолет я выбросил, но где не помню.

– Никто никого не избивал, – громыхал директор. – Охранники просто вывели данного гражданина, поскольку он был сильно пьян. Между прочим, он до этого, то есть за день до этого был среди тех, кто устроил дебош у нас в ресторане. Все разбили, покрушили. Какие убытки! – он покрутил головой, умолк на секунду, потом спохватился. – Ребята, конечно, запомнили, и когда данный гражданин вновь появился, попросили тихо-мирно покинуть помещение.

– Попросили или вывели? – ехидно спросил адвокат, сухощавый мужчина в светлом костюме, похожий на знаменитого американского актера Пола Ньюмена.

– Попросили, – ответил директор.

– Не перебивайте свидетеля, – вставила судья. – Потом зададите свои вопросы.

– Мы желаем взыскать с Дохова, так сказать, материальный ущерб и моральный вред, – заявил директор и развел руками. – За что он хотел нас убить? За что?

В зале было угнетающе тихо…

Охранник Евгений Куваев, стоя как второгодник, неожиданно вызванный к доске, подтвердил показания своего директора:

– Мы просто предложили этому парню выйти, при этом никто из нас не бил его. Ну, может, раз врезали. Но не больше же. И ни у кого из нас и в мыслях не было, чтобы убить его, как он нас… Он был пьян. А потом, когда мы уже собирались разъехаться, он появился у ресторана. Держал в вытянутой руке пистолет и начал стрелять. Володька, то есть Савельев упал, я его оттащил. Вот так.

Потом, тяжело и часто дыша, выступил и сам пострадавший:

– Я этого парня и не знал никогда, чтоб у меня к нему счеты какие были. С чего бы я его стал бить без причины? Мы его сдали милиционерам.

Одна рука его висела на привязи, другой он опирался о трость.

– А когда появились милиционеры? – спросила судья.

– Мы вывели его, тогда и появились, – ответил Савельев. – Они забрали его.

Потом прошамкал дворник:

– Я утром убирал, значит, территорию и гляжу – гильзы. Передал их, значит, ребятам. Так вот.

А протоколом осмотра места было установлено, что на асфальте перед рестораном имеются пятна крови. Гильзы, как заключила криминалистическая экспертиза, являются частями девятимиллиметрового патрона к пистолету Макарова, а также к некоторым образцам оружия иностранного производства. Одним словом, боеприпасы. Пистолет был найден милиционерами во дворе соседнего с рестораном дома. Данное нарезное огнестрельное оружие, как писали эксперты, изготовлено заводским способом, и оно исправно.

– Огнестрельные ранения, причиненные Савельеву, – сказала врач-судмедэксперт, поправляя на тонком носу изящные очки, – по совокупности и по признаку длительности расстройства квалифицируются как средней тяжести здоровью.

– Можно ли считать, – спросила адвокат потерпевшего, – что целились в жизненно важные органы, что просто промахнулись?

– Я не могу взять на себя такую ответственность, – качнула пышноволосой головой врач. – В общем, только скажу, что ранения эти не относятся к легким. Если бы не была оказана вовремя медицинская помощь, то мог быть и летальный исход. Мог быть. От потери крови. Не исключено. Не исключено.

Потом давали показания милиционеры.

– Вы куда его увезли? – поинтересовалась судья.

– Мы высадили его, – сдержанно ответил старший сержант, но глаза его были неспокойны. – Он стал просить нас, что может сам дойти до дома.

– Как он выглядел?

– Конечно, он был пьян, но мало ли что бывает. Потом мы же – все люди.

– Он был избит?

– Никак нет, – сказал старший сержант и добавил: – Даже царапинки, того, не было.

Адвокат снова с ехидцей спросил:

– Вы так всех отпускаете?

– Ну, не всех, но иногда бывает. Ежели человек не совершил ничего особенного и хорошо попросит.

– Хорошо попросить – это как?

– Ну, культурно…

– Значит, Дохов был культурен?

– Как сказать… В общем, он не задирался.

– Прошу суд учесть это, – взмахнул рукой адвокат. – По рассказу данного свидетеля мой подзащитный никак не напоминает дебошира.

А Семен молчал. Ведь он ничего, в самом деле, не помнил.

– Ваша честь, – прогремел адвокат, – моего подзащитного, Дохова Семена Ивановича избили. Избили жестоко, до полусмерти. И это после того, когда он с оружием в руках защищал честь и достоинство Родины и вернулся домой. Он фронтовик. И разве это избиение не нанесла ему душевной травмы? А душевная рана намного тяжелее физической, потому что не заживает. Он был в состоянии аффекта.

– Вы можете представить доказательства этого? – спросила судья со своего Олимпа. – В деле нет никаких справок, подтверждающих, что Дохов был избит до полусмерти.

– Мы решили внести ходатайство о приглашении в суд Селезневу Наталью Вадимовну и Селезнева Алексея Анатольевича, – сказал адвокат.

– А кто это такие? Почему их нет в деле? – судья строго посмотрела на него.

– Это люди, к которым после стрельбы зашел Дохов, – ответил адвокат.

– Почему эти люди не были опрошены во время следствия?

– Потому что Дохов о них не говорил. Это я узнал только во время суда.

– И вы думаете, что их показания могут что-то прояснить?

– Безусловно, Ваша честь. Мы должны узнать правду, цену показаниям потерпевших и свидетелей, особенно, милиционеров.

Судья посмотрела на адвоката потерпевшего:

– Ваше мнение.

– Мы против. Это что за свидетели? Откуда они взялись?

– Мнение прокурора? – спросила судья.

– Обвинение против. Что это даст? Все свидетели опрошены во время следствия, картина происшествия предельно установлена.

– Ваша честь, – вклинился адвокат Дохова, – мы можем установить истину.

Судья посидела молча, потом сказала:

– Суд удовлетворяет ходатайство защиты.

***

У входа в здание суда на площадке стояли парни и курили. Один из них, весь какой-то литой, мускулистый, окликнул Наташу и Алексея, когда они поднимались по лестнице.

– Вы Селезневы? – спросил он.

– Да, – осторожно ответила Наташа.

– Смотрите, своих не сдавайте.

– Как это – не сдавайте?

– Много не болтайте! – раздраженно сказал парень.

– Вы напрасно это говорите, – тихо ответила Наташа. – Мы расскажем все, как было.

– Послушай, мужик, у бабы твоей слишком длинный язык, – раздраженно обратился к Алексею парень. – Как бы того – не укоротили.

Алексей ничего не сказал, только оглядел их всех.

– Чего смотришь? Не понял что ли? – с вызовом в голосе спросил парень. – Друга нашего чуть не убили!

– Понял, – ответил Алексей и кивнул Наташе: – Пошли.

Они поднялись на второй этаж и сели на скамейке у указанного в повестке зала. Секретарь выглянула из-за дверей, уточнила их данные и сказала:

– Ждите. Вас вызовут.

Сначала пригласили Наташу.

– Представьтесь, пожалуйста, – сказала судья.

– Селезнева Наталья Вадимовна. Работаю в библиотеке.

– Вы предупреждаетесь об уголовной ответственности за дачу ложных показаний. Распишитесь в том, что предупреждены. Теперь расскажите все, что знаете по существу дела.

– Что рассказать-то?

– Все. Вы знаете подсудимого? – спросила судья.

– Нет.

– Вы его не видели раньше?

– Почему же? Однажды видела.

– При каких обстоятельствах?

– Он постучался к нам. Утром. Это было в половине пятого.

– Как он выглядел?

– Был сильно избит.

– Как это понять – сильно избит?

– Он был весь в крови и терял сознание.

– Почему вы не вызвали милицию и скорую?

– Он попросил, чтобы мы вызвали его дядю.

– Он вам рассказал, что с ним случилось?

– Да. Он рассказал, что его побили охранники ресторана “Эдем”.

– А вы знаете этих охранников?

– Нет. Мы не ходим в ресторан.

– А вы почему не пошли в милицию, когда узнали из газет о том, что разыскивается человек за покушение на убийство? Ведь вы не могли не знать этого. Вы же читаете газеты!

– Я позвонила его дяде, и он сказал, что его племянник сам пойдет в милицию. Я поверила. И он, в самом же деле, пошел. Разве не так?

– Вы сами видели, кто и как бил Дохова?

– Нет. Но я хочу сказать, что нам у входа в суд угрожали.

– Кто угрожал?

Наташа оглядела зал, но не нашла того парня.

– Его здесь нет.

– Та-ак, – произнесла судья. – Адвокат, есть вопросы к свидетелю? Спрашивайте.

Адвокат поднялся и спросил:

– Вы где живете?

– Буквально в двух шагах от ресторана “Эдем”.

– Прошу обратить внимание, – сказал адвокат, – на данное обстоятельство. Возможно ли за те минуты, которые нужны для того, чтобы пройти от ресторана до дома свидетельницы, побить Дохова так сильно еще где-нибудь в другом месте?

– Вы спрашивайте! – перебила его судья. – Никаких комментариев! У вас будет на это время.

Адвокат потерпевшего никаких вопросов не задал. Прокурор тоже, он лишь что-то быстро писал, листая свой блокнот.

Показания Алексея не разошлись с рассказом Наташи.

И судья спросила:

– Вам угрожали при входе?

– Как сказать…

– А вы скажите.

– Говорили, чтобы мы молчали.

– О чем молчали?

– Наверное, чтоб не рассказывали, как оно было.

– Вам указывали, что и как говорить?

– Нет.

– Все, – отрезала судья. – Садитесь, но можете и уходить. Вы свободны.

А Виталий, его мать и дядя, сидя в зале, с напряжением следили за всем происходящим.

– Дядя, я же говорил, что не найдет Семен правду, – шептал Виталий. – Видишь, как судья подыгрывает русским? Она же русская!

– Послушаем до конца, – отвечал Петр Васильевич. – Как бы то ни было, Семен поступил правильно, что пошел в милицию.

Мать только тихо плакала, и это особенно убивало Виталия.

– Лучше бы ты убил их, брат, – прошептал Виталий, с ненавистью глядя на рыжие затылки сидящих впереди парней.

И такая же мысль мелькнула в голове у Семена.

***

За меня невеста отрыдает честно,

За меня ребята отдадут долги,

За меня другие отпоют все песни,

И быть  может, выпьют за меня враги[9]

***

Виталий сжал кулаки…

Петр Васильевич обнял сестру за плечи.

– Зачем? Зачем ты уговорил его идти в милицию? – прошептала она.

– Что ты говоришь, Дарья? Что ты мелешь? Он должен был сделать это, – и как бы убеждая себя, добавил: – Должен был…

– Не слушай меня, не слушай… – выдохнула Дарья. – Это я по глупости…

Когда вышли на улицу, Алексей сказал Наташе:

– Кажись, засудят парня. Правильно мы с тобой сделали, что тогда не звякнули в милицию. Ну, после той газеты. Не зря моя бабка говорила, неправедный суд, он, хуже разбоя.

– Алеша, – дернула его за руку Наташа, – вот они идут. Подойдем к ним.

Они догнали Петра Васильевича и Дарью во дворе высотного дома.

– Петр Васильевич! – окликнула Наташа, и они оба, Дарья и Петр Васильевич, оглянулись. – Простите нас, мы рассказали все, как есть, но…

Петр Васильевич поднял руку:

– Не надо, Наталья. Мы все понимаем, и только благодарны вам. Посмотрим, что будет дальше.

А Дарья отвернулась и приникла плечом к брату…

Алексей протянул руку Петру Васильевичу, тот молча крепко пожал ее…

У автобусной остановки разноцветные афиши сообщали о весельях и гуляньях. О концертах, посвященных двум тысячам добрым делам. А в театре снова шел спектакль “Желанный берег мой голубой…” – история о том, как в тумане, то есть среди влаги погибали от жажды люди и, чтобы спасти мальчика, все кидались в море. ” Никогда, никогда не узнают наши потомки о том, как мы жили… что любили и что ненавидели… отчего страдали”, – с горечью подумал Петр Васильевич.

Но через несколько дней, когда на народных гуляньях он увидел мэра столицы, одетого в якутский костюм, то узрел в этом знак судьбы, подаваемый надеждой, и вспомнил слова мудрого старца, брахмана: “Все люди – братья”. “Воистину, воистину, будьте совершенны, как совершенен наш Владыка, – думал Петр Васильевич. – Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. Да будете сынами Владыки вашего, ибо Он повелевает солнцу Своему одинаково восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных, не разделяя их… Ибо он повелевает… Не убий… Не убий!.. Правильно поступил Семен, что пошел в милицию. По совести поступил, а остальное – неважно…”.

Неважно? А то, что жизнь у Семена сломлена?

Это испытания, которые нам посылает Провидение. Ради чего? Ради чего? Чтобы мы стали мудрее, чтобы мы испили свою горькую чашу жизни до дна, ибо страдания есть корень мудрости… Корень мудрости… Мудрости, которая делает жизнь лучше…

– Наша беда, – говорил Петр Васильевич Виталию, – в том, что мы все смотрим на все через национальные пристрастия, судим обо всем, исходя из межнациональных отношений. Мы живем сердцем расы, а надо жить умом человека. Умом. Умом просто человека.

– Но это невозможно! Это беда – моя душа. Это беда есть моя личность, – отвечал Виталий. – Потому что раса есть я. Я – раса! Это мое явление на свет. Через нее я живу на этой земле!

– Я боюсь за тебя, Виталий, – горестно качал головой Петр Васильевич. – Ты на мир смотришь через злобу, а это взгляд затравленного зверя, но не человека, какой бы он национальности не был. Ведь даже в этом сегодняшнем нашем состоянии в сердце у нас больше добра. Добра, братик!

– Не зверь я, – кипятился Виталий. – Даже мышка, и та пищит, когда на нее наступают. А я – человек. И мне больно жить в таком несправедливом мире…

“Что это было?” – думала Лидия Михайловна Андреевская.

Раздумья о деле, в котором она сейчас разбиралась, не оставляли ее и дома. Она все пыталась понять нечто неуловимое, которое непрестанно беспокоило ее, но которое, все же, можно было сформулировать как вопрос – в каком состоянии находился Семен Дохов? В каком?

“Я знаю, к кому обратиться”, – сказала она однажды себе.

И позвонила профессору Валиеву, своему университетскому учителю. Гафур Мехтиевич отозвался приветливо: “Конечно, Лида. Конечно. Мы с Анной ждем тебя, как всегда с радостью”.

Валиевы жили вдвоем. Дети их – дочь и сын – давно подросли и уже разлетелись в разные края.

– Здравствуй, Лидочка. Как давно мы тебя не видели, – сказала Анна, готовя стол. – Садись, почаевничаем. Вот, земляничное варенье. Миша Саввинов – ты помнишь его? – прислал из деревни.

– Конечно, помню, – ответила Лидия Михайловна. – Да и сейчас мы иногда встречаемся. По работе.

– Миша – наш главный фуражир по дарам природы, – улыбнулся профессор, потом спросил: – Ну, Лида, выкладывай, что тебя мучает. Уверен, к старому профессору такую важную персону, как судья городского суда, может привести только что-то очень серьезное. Так?

– Давайте, я вас оставлю, – сказала Анна и вышла из кухни.

– Так, Гафур Мехтиевич. Так, – ответила Лидия Михайловна и рассказала о деле, которое она сейчас рассматривала, также о том, что мучило ее.

Профессор молча слушал ее и заговорил не сразу, когда она закончила. Потом сказал:

– Лида, а ты ни разу задумалась о том, почему почти любое сообщение о каком-нибудь конфликте, бытовом, служебном, криминальном, непроизвольно вызывает у нас первым делом один вопрос? Один вопрос, независимо от нашего образования, терпимости, национальной, религиозной. “Кого обидели? Побили? Убили? Русского? Якута?”. Разве не так?

– Думала, и не раз, Гафур Мехтиевич, – ответила Лидия Михайловна. – Но говорит ли это о нашей кровожадности или обоюдной непреходящей ненависти? Ведь сочувствие к жертве, все равно, не будет меньшим, если она – другой национальности. Я думала, и сейчас думаю, тогда что это? Вследствие чего возникает такой вопрос? У нас не все гладко в межнациональных отношениях?

– В какой-то степени, да. Но не совсем, – сказал Гафур Мехтиевич. – Разговоры о межнациональных отношениях в Якутии лишний раз показывают живучесть и силу предрассудков в умах людей. Хотя, быть может, я заблуждаюсь. Но, все же, на мой взгляд, говорить о межнациональных отношениях в Якутии – это значит не совсем точно обозначить проблему.

За окнами шумел город, город, который Лидия Михайловна помнила деревянным, тихим. Сейчас он жил в другом ритме – словно куда-то бежал…

– У нас, Лида, – продолжал профессор, – сосуществование рас. Конечно, это можно было давно понять и обсудить, чтобы жить хорошо. Но само слово “раса” у нас имеет как бы не соответствующий политике нашего государства подтекст. Оно было неблагонадежным, да и сейчас, пожалуй, сохраняет такую свою, скажем, нехорошую ауру. Но подобное отношение к объективным явлениям делает нас невежественными. Невежественными. Многие из нас даже не знают общепринятых в мире названий рас. Вот, например, у нас говорят “европеоидная раса”. Так мы учим и в школе. Но, на самом деле, ее официальное определение, как пишется в документах многих стран и научных трудах – “кавказская”. Отказ от этого названия в Советском Союзе, вероятнее всего, был продиктован какими-то политическими соображениями. Я догадываюсь…

– Вы хотите сказать, что у нас расизм? Точнее, мы – латентные расисты?

– Здесь трудно дать однозначный ответ. И да, и нет, – сказал Гафур Мехтиевич. – Но я попытаюсь объяснить. Вот… Межнациональные отношения регулируются. Расовое же чувство чрезвычайно плохо поддается воздействию, оно практически неизменяемо. На его характер не влияют ни образование, ни ум. Это физиология, почти неподвластная голосу разума или культуры. Осознание индивида себя в расовом отношении – непроизвольная инстинктивная реакция, ощущение очень древнее. Можно сказать, стадное. Нация – уже продукт цивилизации, так что межнациональные отношения идут после расового сосуществования.

– И что? По-вашему получается, нет решения этой проблемы? Прямо какая-то безысходность.

– Безусловно, есть неразрешимые проблемы, но эта должна иметь решение, если цивилизация, наш нынешний уровень действительны и соответствуют нашему представлению о себе, как о хомо сапиенс, – ответил профессор и добавил сурово: – У нас, в Якутии, девочка, – расовые проблемы, но не трудности межнациональных отношений. Это факт. Осознать это, думаю, необходимо, и как можно быстрее. Ведь вопрос о национальной принадлежности, о чем я тебя только что спрашивал, порождается подсознательным побуждением. Расовым.

Помолчав, он продолжил:

– Его задают, чтобы узнать, не является ли этот конфликт угрозой также и для спрашивающего. Ведь расовые предубеждения не различают личностей, так что, при таком раскладе каждый в любой момент может оказаться в роли жертвы.

– С этим трудно не согласиться, – вставила слово Лидия Михайловна.

– Потому нам нужно учесть чужой опыт, чтобы не учиться на собственных трагических ошибках, – профессор поднялся со стула и предложил: – Идем в гостиную.

– Межнациональный конфликт, – сказал он, усаживаясь в кресло, – можно потушить. Межнациональная ненависть со временем рубцуется. Живой тому пример, нынешние отношения России с Германией, на совести которой немыслимый разор государства, беспрецедентные зверства по отношению к его населению. Подобного злодеяния Россия не знала за всю свою историю, ни до этого, ни после. И что? В России не опасно быть немцем. Внук солдата, сжигавшего деревни вместе с их жителями, чувствует в России гораздо комфортнее меня, сына солдата, который освобождал русские города и деревни, брал Берлин. Русские и немцы внешне не отличаются. Одна раса. Вот так. Расовое же противостояние не усмиряется, охватывая всё больший круг участников, оно не проходит веками. Это ужасный разлом, последствия которого трудно представить, вывести каким-либо расчетом.

Гафур Мехтиевич замолчал, потом продолжил:

– Но на земле есть страна, которая в свое время, столкнувшись с расовыми проблемами, сумела, все же, выработать определенные навыки совместного проживания рас на территории одного государства при сохранении каждому этносу его самобытности. Это Соединенные Штаты Америки.

– Но… Не слишком ли мы идеализируем Штаты, Гафур Мехтиевич?

– Безусловно. Америка – явление весьма и весьма противоречивое. Чувство, внушаемое ею, это – любовь и ненависть одновременно. И, конечно же, она заслуживает такого к себе отношения, но в нашем случае одно бесспорно. Мы очень невежественны в оценке расовых отношений. У нас в России все сложилось так, словно у нас проживает лишь одна раса. Разве не так?

– Я как-то не задумывалась об этом, Гафур Мехтиевич, – ответила Лидия Михайловна.

– Вот, вот. Все у нас сложилось так, словно у нас проживает лишь одна раса Угол зрения, различные критерии. Господство так называемого евроцентризма, диктующего определенные нормы и в Якутии, республике многорасовой, где, тем самым, не должно быть господства какой-либо одной расы. Например, в российских СМИ часто пишут про Китай, как “желтую угрозу”. Разумеется, она так же опасна и для якутов, бурят и других азиатов, россиян, но она для них только – “китайская”. Насмешливое, высокомерное отношение к другим расам, их физиологическим особенностям – это у нас в России, в порядке вещей, словно иного измерения нет. Хотя, это не утонченный евроцентризм. Простота нашей широкой души. Эталон красоты у нас тоже исходит от такого “евроцентризма”, так что об азиатской привлекательности нет слова. “Калмыцкие скулы” – примета, не внушающая доверия, отталкивающая черта, свидетельствующая об ущербности личности. Недавно читал откровения одного рафинированного интеллигента дореволюционной поры, в которых он давал характеристики своим выдающимся современникам именно в соответствии с такой их внешностью. Но если подобное отношение еще было как-то простительным в начале двадцатого столетия, когда мы еще не знали агрессивного фашизма, расизма, унесшего жизни более 50 миллионов землян, то в XXI веке – это уже дикость.

Между тем, такие категории, как смелость, трусость, культурность, бескультурье и тому подобное, совершенно не годятся в приложении для определения характеристики рас. Они могут служить мерилом лишь внутри однородной среды. Например, господа, обращавшиеся с рабами как с животными, среди своих, несомненно, считались джентльменами, поскольку придерживались норм расы, но с точки зрения порабощенных, конечно же, – жестокими зверями. Так же вряд ли будет точным говорить о трусости африканцев, смирившихся со своей участью рабов. Они просто были побеждены. Так и Рим покорял всю Европу, свозя в Вечный город белых рабов.

Лидия Михайловна молча слушала своего учителя.

– Господство одной расы, – продолжал Гафур Мехтиевич, – ее взглядов, предпочтений, во всех сферах жизни порождает среди населения целый пласт кого? Кого, Лида? Пасынков, изгоев, что является, несомненно, людской трагедией, непреходящим стрессом для человека. Но можем ли мы, как разумные люди, преодолеть отчуждение, которое есть между нами, и создать общество расового и межнационального согласия? Вот вопрос. Как говорится, всех времен и народов.

– Безусловно, – ответил он тотчас же сам себе. – Хотя, нетерпимые есть и будут в любом этносе. Но их должно быть так мало, они должны находиться в таких рамках, чтобы их махровые взгляды не господствовали в обществе. Между нами очень много общего. Расовые чувства – непроизвольные ощущения, в которых мы не всегда отдаем отчет. Это когда под них подводят философскую базу, создают концепции, теории, то тогда возникает воинствующий расизм, как политическое явление. Явление подлое, но рафинированное, цивилизованное. И можно сказать, что среди наших народов такого утонченного расизма нет, не присущ он, вообще-то, и самому российскому государству. Но невежество относительно природы расового ощущения, чувства имеется. Имеется. Наш расизм, если назвать так свойственную нам девственную физиологию чувств, первобытен.

– Инстинкт? – спросила Лидия Михайловна.

– Именно. Инстинкт, – кивнул головой Гафур Мехтиевич. – И надо победить этот инстинкт. Расовый инстинкт. Но как?

– Предполагаю, надо называть вещи своими именами, – сказала Лидия Михайловна и неуверенно спросила: – Так?

– Безусловно… Когда болят зубы, надо лечить их, но не уши. Надо ставить правильный диагноз, – сказал профессор. – Когда в отношениях между нациями не все в порядке, надо попытаться посмотреть на проблему шире, не пренебрегая и нестандартными подходами. Ибо цель – мирная жизнь людей, защита их от случайного нелепого проявления дикости, угроза чего висит над каждым из нас. Никто не должен стать жертвой из-за цвета своих глаз. Ведь жизнь человеческая так коротка, Лида. Истинная наша вечность – это ничто, куда мы так быстро уходим, ничто, где нет ничего, ни рас, ни великих наций, ни богатства, ни нищеты, ни славы, ни безвестности. Так надо сегодня просто жить. Жить! И наслаждаться жизнью… Что мешает этому? Власть призрачно мимолетного, преходящего. Наша безмерная глупость… Глупость…

Лидия Михайловна шла по улице в людском потоке и думала: “Так находился ли в состоянии аффекта Семен Дохов, который в течение полутора лет жил войной, рискуя жизнью каждый день, и эта война была освящена самой высокой патриотической фразеологией? Он сформировался, как личность, там. Там, где стираются все грани, разделяющие нас, и мы все становимся детьми одной Родины. Одного народа. Одного”…

Игорь и Саргы чуть поспорили перед тем, как идти на дискотеку.

– Пора, Игорек, кончать с танцами, а то мы сможем сдать экзамен лишь по современной попсе, – сказала Саргы.

– Хочешь быть синим чулком? Я не согласен. Моя Саргы – самая женственная леди на земле. Пусть такой и остается, – отвечал Игорь. – Не люблю ученых и хмурых дам.

– Лукавый льстец! – смеялась Саргы. – Опасный ты человек, господин Туманов! Ух, опасный! Ужасный бабник! Ну, ладно, уговорил!

И они пошли…

После дискотеки Саргы и Игорь, как обычно, решили прогуляться до общежития пешком. Было уже сумеречно. Они медленно шли, взявшись за руки…

Эти парни выявились из сумрака проулка неожиданно. Они шли молча, и их размеренные шаги гулко несли затаенную опасность. Саргы и Игорь невольно остановились. Парни подошли к ним, окружили.

И один из них, рослый, угрюмо кинул Саргы:

– С русскими трахаешься?

И Саргы тотчас же влепила ему пощечину. Парень выругался:

– Ах ты, проститутка! – и схватил ее за волосы.

В руке его сверкнул, щелкнул нож-бабочка, и он быстро-быстро полоснул им по лицу Саргы. Она страшно закричала.

– Стой! – нутряно заорал Игорь и рванулся к парню, но сильный удар в голову сбил его с ног.

Его пинали долго. “Меня же убивают”, – вспыхнуло в мозгу, и все потухло. Он потерял сознание.

Он не слышал, как парни перебросились словами:

– Порезать, что ли его?

– Брось, Виталик. Он и так свое получил. Надолго запомнит.

И они растворились в сумраке…

Игорь не знал, сколько времени он пробыл без сознания. Когда пришел в себя, уже светало. Саргы лежала рядом, и лицо ее было залито кровью. Игорь приподнялся, со стоном встал на колени и хотел произнести те самые якутские слова, которые он всегда ей говорил, но… Он забыл их, он забыл. Начисто. Они испарились. Он не помнил ни одного слова…

Игорь бережно приподнял голову Саргы и прошептал:

– Саргычок… Саргычок, ты меня слышишь?..

А она, вот, всего мгновения назад такая шумная, веселая щебетунья, молчала. Молчала. Жутко молчала…

Она лежала равнодушная ко всему…

И из самой глубины души его вырвался страшный крик:

– Не умирай! Слышишь, Саргычок!!! Не умирай!!! Я люблю тебя! Я не могу жить без тебя! Не умирай, Саргычок… не умирай… Я прошу тебя!!! Не умирай!!! Не умира-а-ай!!!

Он вскинул ее на руки и шагнул вперед. Пошел и пошел. Он нес ее на руках по пустынной ночной улице и кричал, и кричал…

***

Игорь целый день оцепенело сидел на ступеньке у входа в больницу. Мимо проходили люди, иногда всматриваясь в его черное лицо, но никто ничего ему не говорил.

Лишь вечером к нему вышла женщина в белом халате и с участием тихо спросила:

– Ты кого ждешь, сынок?

Игорь оглянулся на нее:

– Жену… жену свою.

– Как ее зовут?

– Саргы…

Женщина умолкла. Игорь с ожиданием посмотрел на нее и прошептал:

– Что?.. Что?..

– Прости меня, сынок, – женщина отвела взгляд в сторону. – Но у тебя нет больше Прекрасного Будущего…

– Как это нет? – холодея всем сердцем, выдохнул Игорь.

– Она пришла в себя, попросила зеркало, посмотрелась и отвернулась к стене. А когда мы обнаружили, что она вскрыла себе вены, было уже поздно… Вот что я нашла у нее на тумбочке, – женщина протянула Игорю сложенный листочек бумаги, потом поднялась по лестнице, отворила дверь и исчезла за нею.

Игорь развернул листочек и увидел слова, написанные таким знакомым и милым почерком:

“Я люблю тебя. Я так люблю тебя. Я люблю тебя больше жизни, Игоречек”…

– И я люблю тебя, Саргы, и я люблю тебя больше жизни, – прошептал Игорь, задыхаясь от боли, горя и ненависти.

***

Я пережил свои желанья,

Я разлюбил свои мечты;

Остались мне одни страданья,

Плоды сердечной пустоты.

Под бурями судьбы жестокой

Увял цветущий мой венец[10]

 

Игорь, понурив голову, устало пошел прочь от больницы. Куда глаза глядят. В этом мире больше не осталось ничего хорошего, жизнь потеряла всякий смысл…

Он не видел, как за его спиной резко распахнулась дверь. Он услышал лишь истошный крик:

– Молодой человек! Молодой человек!

Он оглянулся. Женщина в белом халате стояла на лестнице и махала рукой. Игорь застыл на месте. Она быстро спустилась вниз и подбежала к нему. Лицо ее было радостным.

– Сынок, – торопливо заговорила она, заглядывая ему в глаза. – Сынок, – она задыхалась. – Сынок, ты прости меня. Я раньше времени… Прости! Спасли твое Прекрасное Будущее! Спасли! Она жива! Жива твоя Саргы!

Игорь качнулся на месте… и беззвучно заплакал, не таясь, не скрывая своих слез. Женщина взяла его за руки:

– Поплачь, сынок, поплачь, это дело такое, нечего стесняться… Это счастье! Счастье! У вас все будет хорошо. Все будет хорошо…

Над городом раскинулось безмятежное синее небо…

***

– Прошу всех встать! Суд идет!

– Именем Российской Федерации!

И эти слова отозвались болью в сердце Виталия.

– Именем Российской Федерации! – взрывалось и в душе матери. – Именем Российской Федерации!

– Городской суд приговорил Дохова Семена Ивановича признать виновным! И назначить наказание…

Семен за барьером качнулся.

– За причинение средней тяжести вреда здоровью…

В зале была мертвая, именно, мертвая тишина.

– В состоянии аффекта в виде лишения свободы на год и шесть месяцев со испытательным сроком…

Виталий непроизвольно закрыл лицо. “Что я наделал! Что я наделал!” – думал он, чувствуя, как душат его слезы…

***

Прошло четыре года…

У шумного фонтана, среди искристых брызг воды галдели дети. Неподалеку, наблюдая за ними, на скамейке сидели молодые – женщина с тонким розовым шрамом на лице и крепкого телосложения мужчина.

– Тимур! Сыночек! – крикнула женщина.

– Уолум, кэл! Кэл миэхэ![11] – протянул руки вперед мужчина. От парапета живо оглянулся карапуз лет трех.

Черные его глазенки озорно блестели, тугие щечки отливали кирпичным румянцем, а русые кудряшки сверкали на солнце капельками воды.

– Ма-ама-а! Па-апа-а! – восторженно воскликнул он и помчался к ним.

Он летел, раскинув ручонки, туда, где его ждали родные, добрые, самые дорогие его крохотному сердечку люди, те, кто дал ему жизнь. Он бежал и бежал навстречу миру, где была только любовь. И широко открытый в радостном крике ротик его был полон белых зубиков… Живи, малыш! Живи! Это твой мир! Суровый и прекрасный…

Такова быль. Быль – трава…

***

Валерий МЕКУМЯНОВ,

2003-2011 годы.

 

[1] Так называют в Якутске выходцев из сельских улусов. Автор.

[2] Луг с озером посередине. Автор.

[3] Дети смешанных браков между русскими и якутами. Автор.

[4] Я тебя люблю (по-якутски). Автор.

[5] Хлев (по-якутски). Автор.

[6] Из стихотворения Владимира Высоцкого.

[7] Междометие, выражающее у якутов удивление. Автор.

[8] Русские (по-якутски). Автор.

[9] Из стихотворения Владимира Высоцкого.

[10] Из стихотворения Александра Пушкина.

[11] Сын, иди. Иди ко мне (по-якутски). Автор.

Обсуждение • 6

Добавить комментарий
  1. Сало

    Из сути повествования не понял в чем укоряет себя Виталий?

  2. Учитель

    Ни в чем. Просто он, кажется, понял, что в мире не все так однозначно, что линии нашей жизни причудливо переплетены.

  3. Учитель

    Но слишком сложное и загруженное повествование, что есть, к сожалению, не очень хорошо.

  4. Зина

    Такое повествование не может быть легким. Впервые так открыто написано о сосуществовании рас. Хотя я плакала, читая, и сердце разрывалось, но насчёт девушки и парня практически таких семей не было, трудно верится. Лучше бы написал о любви мужчины саха и друссклй девушки. Таких семей больше было.

  5. Хе

    Что за поцреотско-индийское кино(рассказ)?
    Походу автор женщина. Индийским вино повеяло.

  6. Хе

    Индийским фильмом повеяло. Ставлю двойку.

Оставить комментарий