Истории, основанные на реальных событиях -2

(Продолжение). Начало по ссылке

– На войне раны залатаешь, как заплатки, и айда в бой. А сейчас так больно, ну прямо туши свет, – жалуется Петр миловидной светлоокой сестричке.
– И эта заживет, чуток потерпите. Ваше счастье, жизненно важные органы не задеты, – успокаивает девушка.
Между молодыми с первых минут знакомства возникла обоюдная симпатия.
– Немцы сбрасывали на Ленинград бомбы замедленного действия, – начала свою исповедь Катя. По ее глазам Петр читал, что она хочет выплакать не выплаканные за годы войны слезы. – В отличие от бомб мгновенного действия они не сразу взрывались. Поэтому нас, детишек, чтобы сохранить строения, приучали дежурить на крышах домов.
– Как это?
– Были специальные изогнутые щипцы с длинными ручками. Ими мы брали сброшенные бомбы и тушили их в заранее приготовленных бочках с водой или ящиках с песком. Иногда просто перебрасывали на землю, чтобы уберечь здание.
– И такую опасную работу приходилось выполнять детям?
– У детей же более живая реакция. К тому же взрослые в основном состояли из женщин и стариков. Когда горожане укрывались в бомбоубежищах, мы, дети, по очереди дежурили на крышах домов. Сегодня я, в следующий раз, допустим, ты.
– ???
– Случалось, Петенька, всякое. Ребенок, если не успевал затушить, мог и подорваться. У меня братишка подорвался. Он был года на два младше меня. Не успел он, – и, проглотив комок в горле: – А ты знаешь, что подсохший хлеб можно есть дольше?
– Нет. У нас тоже люди умирали от голода. У Тихона из родных только младшая сестренка осталась.
– Мы кусочек хлеба в 125 граммов делили на 15-16 маленьких частей и высушивали. Так, нам казалось, можно есть дольше.
– У наших хлеба-то не было. Это сейчас в магазинах продают. А раньше люди сами пекли. Думаешь, во время войны муки у нас вдоволь было? Потом наши больше мясом питаются, нежели хлебом. Рассказывают, во время войны стояла сплошная засуха, скотина пала одна за другой. И поохотиться не было возможности: зверь убежал, куда двуногому не добраться. Как будто сама природа мстила человеку.
На войне Петр всякого повидал, но от рассказов Кати его иной раз передергивало: слышать из уст хрупкой беззащитной девушки ужасные подробности последствий войны было нелегко. Как-то она вспомнила:
– После прорыва заработали бани. Когда в женском отделении не хватало тазов, женщины шли к мужчинам просить лишний, так же поступали и мужчины. О том, что надо прикрыть свою наготу, прежде чем пойти к противоположному полу, мысли не возникало. Голод лишил людей таких чувств, как стыд, вожделение.
О том, как она попала на фронт, рассказывала следующее:
– У меня соседка работала в госпитале. Как-то она рассказала, что им на работе дают дополнительный паек, вот я и пошла проситься. Начальник госпиталя, увидев меня, поднял ор, мол, у него не детский сад. Мне было пятнадцать, а выглядела на десять. Хорошо, что соседка заступилась: поведала ему, как родители мои умерли от голода, как я осталась без крова, он и пожалел. После прорыва госпиталь продвигался за войсками, так я познакомилась с Галей и после войны приехала с ней. В Ленинграде же у меня никого не осталось, дом под руинами…
– Бедная ты моя девочка. Как хорошо, что ты встретила Галю. Представляешь, если бы не она, мы могли не встретиться, – и он обнял ее.

***
Галя была девушкой боевой. Постоянно ходила в брюках, громко хохотала и смачно материлась. Родилась от смешанного брака, бегло говорила и на русском, и на якутском. Черные вьющиеся волосы, черные густые брови, большие черные глаза завораживали прохожих и заставляли оглядываться. Галю воспринимали не как русскую, не как якутку, а как цыганку, причем роковую.

Любовь к небу и самолетам у Гали зародилась прекрасным августовским днем, когда она впервые очутилась в Якутске. Они с отцом приехали в город с противоположного берега Лены, чтобы навестить родню, заодно купить обнову к школе. В тот памятный день гражданская авиация устроила катание на самолетах. Толпа зевак, робея и теряясь в догадках, стояла поодаль от самолета. Галя первой подбежала к пилоту. Она полетела без шлема, короткие волосы хлестали лицо и глаза: слезы бежали ручьем, не давая рассмотреть город с высоты птичьего полета. Но она была рада этому внезапному доселе неведомому ей чувству – ощущению силы ветра и полета.

Через некоторое время по поселку пронесся слух, что в городе открыли аэроклуб. Галя упросила родителей, чтобы ее отпустили в город на учебу. За год до войны она успела получить удостоверение инструктора ОСОАВИАХИМа (Общество содействия обороне, авиации и химическому строительству). И когда началась война, ее призвали в армию.

Попала в санитарный авиаполк, который в основном состоял из женщин. Летчицы забирали с поля боя раненых, грузили по два-три человека и доставляли в госпиталь. В одном из таких полетов, когда Галя, высадив очередную партию, полетела за другой, отказал мотор. Девушка-пилот совершила вынужденную посадку. Так она попала в плен.
Шел конец 44-го года, и немцы были не так жестоки, как в начале войны. Вскоре после встречи нового 1945-го они стали сжигать архивы. А когда уходили, это было за месяц до победы, не стали убивать пленных.

После освобождения Галя отправилась на поиски своего полка. Разыскала в начале мая в Варшаве. Чем ближе подходила к палатке, ускорялся шаг, учащалось сердцебиение. Боялась ошибиться, обмануться. Но один лишь взгляд близкой подруги объяснил многое. Во взгляде том таился страх – возвращение пропавшего без вести ничего хорошего не сулило…

Галя тут же выскочила из палатки, побежала, куда глаза глядят. Остановилась, прислонилась к дереву и стала реветь. К ней подошла девушка в белом и, словно сестра милосердия, посмотрела добрыми глазами и прошептала:
– Что слезы горькие-то проливаешь? Радоваться надо, мы победили, – и это была Катя.

***

У молодоженов Кати и Петра зародился план – свести Галю и Тихона. Когда Катя впервые поделилась своими намерениями с подругой, Галя ответила:
– Ты же знаешь, у меня отец якут. И мужчины якуты мне больше по душе.
Петр был на седьмом небе, когда Катя слово в слово передала ему разговор с подругой.
– Якуты, говоришь, ей нравятся. Да у меня Тихон – самый настоящий ураанхай, – взял молодую жену в свои огромные лапы и закружил в вальсе. Условились 21 мая, в Николин день, выехать на природу.

Весь Чочур Муран был усеян желтыми подснежниками. Парочки нашли укромное местечко под одинокой березой. Катя постелила скатерть, достала из ранца оладушки, бутылочку беленькой. Галя – вареное мясо и с гордостью выпалила:
– Гостинцы из дома получила.
Мужчины сходили за хворостом и вскипятили на костре чай. Поначалу разговор не вязался, переходили то на якутский, то на русский. Когда говорили по-якутски, Катя раздувала пухленькие губки:
– Ну, мне же тоже интересно…
– Дорогая моя, как я могу с Тихоном говорить по-русски? Это же смешно, – весело отвечал уже захмелевший муж.
Но все же друзья вышли из положения. Парадом стала править Галя, уж она-то знала, как разрулить ситуацию:
– Представляете, моя мама – единственный в нашей деревне человек другой национальности. Но за всю свою жизнь так и не научилась не только говорить, но и понимать якутскую речь. Даже при «якутизации», когда ей прикрепили учителя, она все равно не смогла усвоить. Поэтому нас, своих детей, держала за переводчиков. Бывало, хочешь пойти поиграть с детьми, а она: «Подожди, доченька, к Семеновым надо сходить». Порой это так бесило. Мы иногда дрались между собой, чтобы с ней не ходить. Самое противное было сидеть на колхозных собраниях. Понаедут всякие важные дядечки из райцентра, говорят долго, нудно, а ты от скуки ударяешься в девичьи мечтания и все, о чем говорят пролетает мимо твоих ушей. А потом дома мать так отлупит, так отлупит, рассказать-то нечего, – весело жестикулируя, рассказывает Галя. И все дружно смеются.

В тот вечер Тихон проводил Галю до горбольницы, где ей как водителю «скорой помощи» выделили каморку. Она то заманчиво смотрела на него из-под кокетливой челочки, то шла впереди него, демонстрируя свое великолепно сложенное тело, но Тихон так и не решился зайти попить чайку.
Наутро в конюшне Петр прижал друга к стенке и полушутя, полунамеком спросил:
– Выкладывай, чем все вчера закончилось?
– Ничем.
– Как так? Неужели тебе наша красавица не приглянулась?
– Приглянулась, но она слишком шустрая. Не по мне она…
К Галиной досаде, летом в милиции лошадей заменили на мотоциклы, и в связи с новыми обстоятельствами Тихон наконец-то смог уволиться. И он осуществил свою давнюю мечту – сел на баржу и поплыл в глухой Вилюй.

***
Тихон издали заприметил родную деревню. Казалось, село никак не изменилось: в осевших покосившихся домах неторопливо текла сельская жизнь.

Младшая сестра знала о существовании старшего брата, но не могла себе представить, что он может быть таким большим и грозным. Сама тоже вытянулась, стала почти невестой. Бывший председатель со своей женой души в ней не чаяли, и, поскольку своих детей у них не было, малость избаловали. Возвращение Тихона их сильно озадачило, вдруг девку к себе заберет. Но между братом и сестрой хоть и установились доверительные отношения, сестра все же была больше привязана к приемным родителям.

Тихон выбрал жену себе под стать – тихую, скромную. Глафира без осложнений родила старшую, после рождения первенца лет десять проходила впустую. А при рождении второй сорокапятилетняя роженица скончалась от кровопотери. Тогда стояла сенокосная пора. Фельдшер еще в начале лета взял отпуск и выехал на сайылык, и ни молоденькая медсестра, ни повитуха не смогли помочь бедняжке. Тихон сам поднимал девочек. Старшую приучил помогать по дому, а младшую, которая была тютелька в тютельку в мать и носила имя родительницы, баловал.
Шли годы. Каждый год весной чествовали ветеранов. Первое время участников японской признавали с натяжкой, Тихона очень это коробило. Но по мере того, как ветеранов становилось все меньше и меньше, его стали приглашать в школу на встречу с ребятней чаще. На параде 9 мая года три назад их было всего двое некогда бравых солдат: он да Миколка. Через год и того не стало. А Тихон по состоянию здоровья стал принимать поздравления на дому.
Дети приходили и как на духу выкладывали заученные стишки. В прошлый раз мальчишка лет семи, благодаря деда Тихона «за безоблачное небо над головой», щурясь смотрел через окно на лучики весеннего солнца и недоуменно шмыгал носом, возможно, этот древний старичок и есть самый настоящий шаман, иначе как он мог повлиять на погоду.

Нынче тоже, как только начали крутить тот самый ролик о войне, Тихон заранее стал готовиться к приходу детишек: наказал Мане накупить сладостей и положить их до лучших времен в сундук.

Утром, когда по телевизору передавали: «До Дня Великой Победы осталось 55 дней», на плите у Мани томился суп из потрохов. Запах распространился по всему дому, и дед лежал в предвкушении вкусного обеда. В тот момент, когда дочь выбежала за хлебом, у калитки притормозила иномарка. Заезжие русские мужики с порога крикнули:
– Есть кто живой?
– Ес, ес, – хрипит дед.

Один из них быстро разулся и прошел в комнату:
– Здорово, дед, – говорит мужик лежачему, – да тут совсем древний старичок лежит, –кричит своим, давая знать, что хозяин дома может и не понять инородную речь, и чуть было не ушел.
– Я воевать, русский понимай, – тихо выговаривает дед, как бы приглашая на беседу.
Тот радостно остановился:
– Дед, жеребятину не продаете?
– Аа?
– Жеребятину, говорю, не продаете?
– Медленно говори.
– Же-ре-бя-ти-на, ко-ни-на, – громко по слогам говорит мужик и водит обеими руками по воздуху, словно рисуя животину, потом правой рукой разделывает мнимую тушу на части.
– Аа, конь. Мясо. Не, не продаем.
– Ладно, дед, бывай, – собеседник так же молниеносно исчез, как и появился.
– Даспыдаанньа, – говорит дед, но у того уж след простыл.
Маня, выйдя из магазина, увидела, как отъехала незнакомая машина. Зашла и спрашивает:
– Кто заезжал-то?
– Да русские мужики спрашивали, не продаем ли мы жеребятину.
– Раньше нос воротили, а теперь им только жеребятину подавай, – ворча по-бабьи, стала кормить отца.
– А я с ними разговорился, – прожевывая, хвастает отец, – давно с русскими не общался.
– Ты у меня грамотный, русский знаешь, – поддакивает ему дочь.
– Так я же воевал. Нас, якутов, только двое было, – в тысячный раз говорит самому себе дед.
После сытного обеда старика потянуло на сон.
– Ну, покемарь маленько, – сбивая подушку, ласково проговорила дочь и на цыпочках вышла из комнаты. Маня помыла посуду и уселась за вязанием. За любимым занятием она и не заметила, как пролетело время. Вдруг ее бросило в холод: старик не кряхтел и ни разу не кашлянул. Дочь кинулась к отцу…

***
На днях Глаша должна была получить ордер на квартиру. Прежде чем поехать на похороны, сходила в городской Совет ветеранов, известить о смерти отца.
– Раз отец скончался до получения ордера, вы уже выпадаете из списка. Если бы ордер был на руках, вы могли бы оформить квартиру в наследство. А так… Ничем помочь не можем. Примите наши соболезнования, – сухо извинились перед ней.

***
Она вернулась в Якутск после сорока дней. Квартал, ставший уже родным, утопал в нечистотах. Это было то самое время, когда снег превращается в лужу и вперемешку с жижей, которая стекает из не убранных за зиму замороженных брикетов мусора, образует непонятную консистенцию коричневого цвета с характерным запахом. Тогда жильцы неблагоустроенных домов надевают резиновые сапоги и спешат по искусственному водоему из фекалий не только на работу, в школу и детские сады, но и на концерты, в театры и кино. Добравшись до сухой асфальтированной дороги, они переобуваются в более приличную обувь.

Костя встретил Глашу с ее резиновыми сапогами у остановки: таксист, привезший ее, наотрез отказался подъезжать к дому. Дети, соскучившись по матери, терлись возле нее, то надо задачку решить, то стишок рассказать. Муж достал квитанцию по квартплате и сказал, что после кончины отца они уже оплачивают по счетам, как все, а цены, оказывается, ого-го, в доказательство ткнул пальцем в небо и чуть не достал до потолка.

Утром 9 мая, как обычно, Глаша с детьми вышли пораньше, чтобы не опоздать на парад. Состарившиеся на год ветераны, улыбаясь, пожимали друг другу руку, обнимались, целовались. Глаша смотрела на них и вспоминала своего отца.
– Мам, мама, смотри, русский дедушка по-якутски поет, – дергает ее дочь.
Мимо них прошел не по годам высокий дед, бубня под нос:
Өстөөх ханна саһан сытар,
Өстөөх ханна хайыһар,
Ситиэ онно сытыы буулдьа,
Ситиэ сыыдам хайыһар.

Тут прохожего приметила пожилая женщина, взяла его за руки и по-якутски:
– Здорово, земляк. С праздником, Петр. А что, уже домой собрался? А как насчет солдатской похлебки и наркомовских ста граммов? – и заговорщицки подмигивает.
– Старуха меня дожидается, поди ворчать уж начала. С утра неважно себя чувствовала, как бы хуже не стало…
– Типун тебе на язык. Поправится твоя Катя, вот увидишь. А как дети, внуки?
– Да все в Москву перебрались. Вот одни кукуем, – старик всем своим видом показал, что действительно торопится.
– Ну, доброго вам здоровья, не болейте. Кате привет от меня, – и женщина отпускает его.
Глафира долго и с нежностью смотрела вслед незнакомому ветерану. Когда старик смешался в толпе, до нее дошло, что, возможно, это был тот самый боевой товарищ отца: и зовут Петр, и по-якутски говорит, и жена его Катя…

***

Анжелика МОТОСОВА,

Aartyk.Ru